Гарасева Анна Михайловна (1902-1994)
геолог, медсестра, секретарь А.И. Солженицына

Анна Гарасева. 1920-е годы1902, 7 декабря. — Родилась в селе Волынь Рыбновского уезда Рязанской губернии. Отец – земский учитель Михаил Зосимович Гарасев. Мать – Акилина Дмитриевна Гарасева. Сестры – Любовь Михайловна Георгиевич, Татьяна Михайловна Гарасева; брат – Сергей Михайлович Гарасев.

1910-е гг. — Детство в Волыни. Переезд семьи в Рязань. Занятия в частной женской гимназии В.П. Екимецкой. События Февральской и Октябрьской революций и гражданской войны в Рязани. Аресты священников. Создание концентрационных лагерей. Взятие заложников из числа жителей Рязани. Гибель в концлагере брата матери Василия Дмитриевича Гаврикова (1918). Судьбы рязанских дворян, духовенства, офицеров, крестьян.

1920. — Окончание 2-й ступени единой трудовой школы г. Рязани.

1925, март – май. — Отъезд сестры Татьяны в Ленинград. Арест сестры в Ленинграде (22 мая). Освобождение. Установление за ней открытого наблюдения.

1925, 1 мая. — Обыск в рязанском доме. Арест А. Гарасевой, сестры Любови, её мужа Михаила Фёдоровича Георгиевича и брата Сергея. Внутренняя тюрьма ГПУ. Освобождение через день сестры и её мужа, а через два дня – брата. Условия содержания в тюрьме. Допрос. Освобождение без предъявления обвинения.

1925, июль. — Окончание Рязанской фельдшерско-акушерской школы. Отъезд к сестре в Ленинград в связи с обострением у неё туберкулезного процесса. Переезд на новую квартиру.

1925, 17 августа. — Арест вместе с сестрой Татьяной. Ленинградский Дом предварительного заключения. Обвинение в причастности к террористической организации и подготовке террористического акта против Г.Е. Зиновьева. Следствие. Арест брата С.М. Гарасева. Высылка во Владимир. Последующее его освобождение по амнистии (1927).

1926, январь – 1928, август. — Окончание дела. Перевод в Москву на доследование. Лубянская тюрьма. Пытки. Голодовки. Пребывание в карцере. Помощь Красного Креста. Судьбы Берты Гандель, Ирмы Мендель. Приговор: 3 года политизолятора, 3 годы ссылки и запрет на проживание в трех самых крупных городах страны. Этап в Верхнеуральск. Пермская и Свердловская пересыльные тюрьмы. Верхнеуральский политизолятор. Условия содержания. Отношения между заключёнными. Соединение с сестрой, нуждающейся в помощи. Знакомство с Б. Вороновым. Влюбленность. Разоблачение Воронова как провокатора. Отправка в Москву. Помещение в Лубянскую тюрьму. Голодовка. Известие о досрочном отправлении Татьяны в ссылку в Кзыл-Орду. Брак Татьяны с Николаем Доскалем. Неожиданная встреча с сестрой в Челябинске.

1928, 17 августа. — Освобождение после окончания срока из политизолятора. Челябинская и Самарская пересыльные тюрьмы. Отправка в ссылку в Чимкент. Случайные заработки. Работа в чимкентской больнице. Голод в Казахстане. Басмачи. Письмо А.М. Гарасевой в «Правду» о разрыве с анархистами.

1930, апрель. — Досрочное освобождение.

1931, лето. — Возвращение в Рязань. Арест и освобождение зятя М.Ф. Георгиевича. Учеба в Москве на заочном отделении Геолого-разведочного института. Работа в Рязанской инженерно-геологической партии. Поступление на Курсы Большого советского атласа мира. Окончание курсов с квалификацией 8-го разряда.

1936 – 1941, ноябрь. — Сообщение об аресте сестры Татьяны и её мужа в Майкопе. Приговор: 10 лет (Казанская и Суздальская тюрьмы, затем Колыма). Смерть Н. Доскаля в тюрьме. Жизнь и быт Москвы 1930-х гг. Магазины и ларьки по распродаже имущества арестованных людей. Работа гравером на Полиграфическом комбинате им. В.М. Молотова. Начало Великой Отечественной войны. Увольнение сотрудников комбината (16 октября). Москва военная. Восстановление на работе (19 октября).

1941, ноябрь – 1942, апрель. — Работа вольнонаёмной медсестрой в военном госпитале № 4034. Окончательное возвращение в Рязань.

Анна Гарасева. 1980-е годы1942–1959, 1 апреля. — Работа участковой медсестрой в Рязанском областном противотуберкулезном диспансере. Возвращение сестры из Магадана (1947). Её рассказы о пребывании в тюрьмах и лагере. Повторный арест Татьяны (1948). Высылка на север Красноярского края. Реабилитирована в 1958.

1962–1974. — Знакомство с А.И. Солженицыным. Его семья. Дружба с тещей Солженицына М.К. Решетовской. История создания книги «Архипелаг ГУЛАГ». Работа «нелегальным секретарем» А.И. Солженицына. Сбор материала для работы.

1994, 11 декабря. — Скончалась в Рязани.

Похоронена на Скорбященском кладбище в Рязани.

Благодарим Александра Леонидовича Никитина за предоставленные Музею фотографии.
Компьютерная база данных "Воспоминания о ГУЛАГе и их авторы" составлена Музеем и общественным центром "Мир, прогресс, права человека" имени Андрея Сахарова


Февральская революция в Рязани. Погромы имений. Заложники и первые советские концлагери. А.В.Елагин. Н.П.Соколов. «Великосветская барахолка».

Семья Муратовых. «Заговор офицеров». История одного толстовца. Сапожковское восстание. Продотряды. Пирогов и Нежданова в Рязани. Выставки художников. РИНО и Луначарский. М.Спиридонова. Конец Булыгина

 

Мне было 14 лет, когда произошла Февральская революция — единственно подлинная революция в России, освободившая страну и народ от самодержавия. В нашем доме всегда много читали и говорили на политические темы, собирались и спорили сторонники различных партий, и мы, молодежь, хорошо знали все партийные программы — от крайне правых до крайне левых. В этом плане у нас царила полная свобода мнений и уважение к суждениям других, если они были искрен-

 

- 43 -

ними. Как я уже писала, отец наш ни в какой партии никогда не состоял, но по своим взглядам и убеждениям, как большинство тогдашнего земства, ближе всего был к правым эсерам.

О том, что в Петрограде происходят «беспорядки», мы узнали задолго до того, как в Рязань поступили центральные газеты. Городские власти волновались, это чувствовалось в самой атмосфере городской жизни, а московские газеты, вышедшие 28-го февраля 1917 года, нам принесли только в одиннадцать часов вечера. Помню наше бурное ликование: «Победа! Революция совершилась!» Мы прикрепили газетные листы булавками к обоям и украсили их красными флажками. На следующее утро брат-гимназист вместе со своими товарищами пошел отбирать шашки у городовых.

Я училась в частной женской гимназии Екимецкой, лучшей в городе. Вера Павловна Екимецкая, сторонница партии кадетов, собрала нас в актовом зале и торжественно объявила: «Монархия пала. Теперь у нас республика». В городе был праздник, на улицы вышли толпы людей с красными бантами, красными флагами, всюду слышались радостные восклицания, и люди обнимались, как на Пасхе... Много позже, в 1968 году, слушая ночами западные радиостанции, рассказывающие о событиях в Праге, я со спазмом в горле вспоминала о таком же ликовании на улицах нашего города по поводу долгожданной свободы, и предвидела, что чехи так же не сумеют ее защитить и сохранить, как не сумели сделать это мы в 1917 году.

Мы не приняли всерьез большевиков, не поверили, что кто-то сможет эту свободу раздавить, и весь народ— такой народ! — поставить к стенке, сделав пособником кучки негодяев. Ведь выборы в Учредительное собрание

 

- 44 -

были действительно свободными, их готовили долго. Но именно поэтому сторонники Ленина получили на выборах всего четвертую часть голосов от общего числа, да и то лишь в крупных промышленных городах. Это и заставило их пойти на вооруженный Октябрьский переворот, тотчас же развязав внутренний террор, а затем и все ужасы «построения социализма».

Как я сейчас понимаю, трагическими предвестниками дальнейших событий стали участившиеся к осени 1917 года жестокие и бессмысленные погромы дворянских имений по всей России. Это была своего рода репетиция. Где-то я прочла, что в Рязанской губернии было больше всего разгромлено богатых имений — именно разгромлено, сожжено дотла, причем часто с совершенно бессмысленными человеческими жертвами. Не думаю, что рязанские крестьяне были более жестокими, чем в других местах. Скорее всего, они были более темны и дики, отсюда это бессмысленное уничтожение домов, парков, оранжерей, церквей, икон, библиотек, мебели, картин — всего того, что этим самым народом создавалось веками и завещалось последующим поколениям. Но наш народ всегда сам уничтожал свое будущее, и то, что с ним потом произошло, он подготовил своими руками. Поэтому, когда я вспоминаю, что мне довелось увидеть и услышать от людей, переживших гораздо больше меня, я не могу сострадать ему в должной мере.

В начале 70-х годов в Солотче я разговорилась с женщиной, пережившей в юности захват их имения. Отец скрывался в городе, в доме оставалась только мать с тремя девочками — старшей, которая мне это рассказывала, и двумя младшими, глухонемыми. В округе уже громили и жгли имения, они тоже ждали погрома со дня на день. Прислуга разбежалась, но иногда из ближней

 

- 45 -

деревни тайком приходили доброжелатели и сообщали новости. Как-то утром прибежал их бывший кучер с вестью, что собрались мужики нескольких деревень и должны вот-вот идти на них. Младших девочек он предложил взять к себе, и они с ним ушли, потому что нужно было немедленно уходить. В пустом доме осталась мать со старшей дочерью. Они стояли у окна на втором этаже и видели, как девочки с проводником перешли по мосту за речку, когда на противоположном краю поля показалась черная толпа мужиков. «Было так страшно, — говорила мне собеседница, — и за себя, и за сестер с кучером: ведь сначала те не видели толпы и только потом побежали...»

Им повезло — мать с дочерью отпустили в город, не разрешив ничего взять из имения. Уже это было счастьем: больше всего мать боялась, что пришедшие найдут в подвалах вино, перепьются, и тогда от них можно было ожидать любых зверств...

Именно так произошло под самой Рязанью в селе Ворском. Перепившиеся мужики сожгли не только барский дом и все постройки, но и управляющего имением Шпилёва, который пытался образумить собравшихся и на первых порах уговорил отпустить находившегося здесь сына владельца и приехавшего к нему врача. Тех отпустили, и они быстро уехали. Когда же Шпилёв начал снова уговаривать мужиков сохранить народное добро и не жечь дом, его схватили, раскачали и бросили в огромный костер. Это я знаю со слов его сына, который был гимназическим приятелем нашего брата...

В начале 1918 года еще можно было видеть эти старые дворянские гнёзда, по большей части разграбленные, с выбитыми стеклами, снятыми дверями и взломанными полами. «Свобода» в понятии русского мужика, все равно,

 

- 46 -

в городе или в деревне, осознавалась им как полная свобода от всяких моральных запретов и гражданских законов, как тот самый «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», как о нем писал Пушкин.

Хроника жизни России в первые годы после Октября еще никем не написана, да и вряд ли может быть написана. И не только потому, что она страшна. Ужас жизни тех дней и бесчисленные невинные жертвы «красного террора» нельзя ни описать, ни сосчитать. В Рязани есть краеведческий музей, много статей и даже книг написано по истории нашего города, везде висят мемориальные доски, сообщающие о том, что здесь жил такой-то большевик с такого-то года, помещался тот или иной комитет, но нигде нет никакого упоминания или следов о «героической» деятельности ЧК. Там, где она помещалась и «работала», давно перекрашены или снесены дома, подвалы оставшихся зданий не кричат, и лишь когда роют котлован под новый дом и натыкаются на груды скелетов, по городу идет шепоток. Но кто из живых помнит, где и кого расстреливали?

По-моему, в Рязани после октябрьского переворота первыми стали арестовывать священников. В городе было много церквей, соборы, три монастыря, много духовных учебных заведений, которые помещались в больших добротных домах. Они стоят и сейчас. В здании Рязанской духовной семинарии находится десантное училище, в епархиальном женском училище — пединститут, в двух других училищах — средние школы... А летом 1918 года в Рязани стали брать «заложников»12.

Было их так много, что в городских тюрьмах их не могли разместить и собирали в Первом концентрационном лагере (потом были и другие!), устроенном на окраине города в бывшем женском монастыре. Чекистам

 



12 «Заложниками», т.е. потенциальными (а в большинстве своем реальными) жертвами советского террора являлись представители всех слоев населения, подлежащие поголовному расстрелу в случае каких-либо антисоветских выступлений или волнений в данном населенном пункте или местности. Институт заложничества, предполагавший беспощадные мас­совые расстрелы мирного населения, был введен повсеместно в России по прямому указанию В.И.Ленина и повлек за собой десятки и сотни тысяч жертв (см. об этом, напр., Мельгунов С.П. Красный террор в России. М., 1990).

- 47 -

здесь было удобно: вокруг высокие каменные стены, внутри — большая церковь, куда загоняли людей, много помещений — кельи, трапезная, гостиница, с десяток маленьких деревянных домиков, где раньше жили обеспеченные монашки, имевшие свое «хозяйство». Этот городской концлагерь просуществовал долго, и кто только в нем не побывал! Позднее сюда помещали пленных белогвардейцев, заключенных по приговору ревтрибунала, вдов расстрелянных, которые искупали свою «вину» мытьем полов на вокзалах, и просто «бывших людей», как их называли новые нелюди...

К концу лета 1918 года, когда городские концлагери и тюрьмы уже не могли всех вместить, «заложников» стали распределять по уездам, направляя на земляные работы. Вместе со всеми отец и мы, три сестры, пошли проводить их на вокзал.

Перед монастырем — большая толпа родственников, знакомых и просто сочувствующих. Массивные ворота под аркой наглухо закрыты, охрана и чекисты проходят через узкую калитку. Долго ждем. На велосипеде к монастырю подъезжает заместитель начальника Рязанской ЧК латыш Стельмах, главный расстрельщик, и проходит в калитку. Наконец, заложников выводят. Это старые больные люди, вина которых лишь в том, что они жили при прежней власти. Тех, кого могли в чем-то уличить — в чинах, наградах, происхождении, поступках— давно уже расстреляли. Эти же просто схвачены при облавах и массовых арестах, проводившихся по принципу — чем больше, тем лучше. Главное, чтобы боялись.

Заложников долго строят, наконец, они трогаются. Впереди идет Стельмах, опираясь левой рукой на велосипед, а в правой держа наган. По бокам колонны — охрана. Колонна двигается по длинным улицам к вокзалу,

 

- 48 -

через Старый базар, вдоль земляного вала кремля. В крайнем ряду идет Александр Васильевич Елагин, старый больной человек, друг нашей семьи. Он из дворян, до революции у него было не имение, а всего только хутор, где он открыл сельскохозяйственную школу для крестьян. Желающие могли обучаться у него бесплатно. Когда у Елагина умер от туберкулеза единственный сын Юрий, причитающуюся ему долю наследства отец пожертвовал на постройку общежития для детей сельских учителей. Сам он работал в земстве, но был в оппозиции к крупному дворянству, на стороне «третьего элемента» земства — учителей, врачей, агрономов. На этой работе он познакомился и подружился с отцом. Теперь его уводят из города.

Чуть подальше от него — наш дядя, Василий Дмитриевич Гавриков, брат мамы. Он идет согнувшись, держась руками за низ живота, потому что только что перенес операцию аппендицита. Его вина состоит в том, что у нашего деда, его отца, была когда-то маслобойка. Ни деда, ни маслобойки давно нет, но он попал в «заложники», и больше мы его никогда не увидим.

Мы идем долго. Отец потихоньку вытирает слезы. Потом мы отстаем. Заложники сворачивают влево от кремля. Некоторые оглядываются, крестятся на собор...

В районах их разместили не в домах, а просто на земле, под открытым небом, за колючей проволокой. Гоняли на тяжелые работы, не считаясь со здоровьем, обессиленных расстреливали, но многие просто умирали сами от отсутствия пищи и тяжелой работы. Дядя умер от заражения крови — из-за непосильной работы разошлись швы после операции... Те, кто дождался освобождения, почти все умерли по возвращении, как это было с Елагиным (он умер на четвертый день после освобож-

 

- 49 -

дения) и с одиннадцатью нашими знакомыми крестьянами из села Волынь. В концлагерь они попали по решению Комитета бедноты, от которого власти требовали высылать «врагов революции». Но кулак в селе был только один, к нему прибавили дьякона, однако двух человек показалось мало, поэтому остальных крестьян взяли «для числа»...

Труднее всего приходилось «служителям культа». Они всю жизнь были на виду, их все знали, поэтому им приходилось не только снимать рясу, а бежать в другие города и менять такие фамилии, как «Вознесенский» или «Воскресенский» на нейтральные. Наши соседи на протяжении нескольких лет четырежды меняли фамилию и — помогло: дети закончили школу, у них были «чистые» анкеты.

Бывало довольно часто и другое. До революции в волынской церкви дьячком служил молодой человек Николай Петрович Соколов. Он и внешне не был похож на обычного сельского дьячка, дела своего не любил и утверждал, что он — «прирожденный сибарит». Два его брата служили: один — дворецким у Строганова, другой — камердинером у какого-то высокопоставленного лица. Оба они снабжали Соколова частями туалета своих хозяев, поставляя к тому же воротнички и белые манжеты. Этот Соколов ухаживал за баронессой фон Притвиц, женой сына П.Н.Притвица, который после смерти своего отца унаследовал Волынское имение, а с нашим отцом находился в постоянной вражде. Впрочем, в Волыни мы его почти не видели, летом приезжала только его жена, с которой сам он не жил. Женитьба молодого барона была достаточно характерной. У тетки новоявленной «баронессы» была большая мастерская, которая обслуживала рязанских модниц, так что была она

 

- 50 -

дамой с достатком. А кроме этого, она выиграла в лотерею 200 тысяч рублей, и с таким приданым выдала свою племянницу за молодого барона, поскольку у того, кроме титула и небольшого Волынского имения, ничего не было. Однако барон новоявленную баронессу невзлюбил, и сразу после революции, прихватив ее деньги, уехал за границу с ее же горничной.

Революция повлияла и на судьбу Николая Петровича Соколова, который решил перебраться со своей семьей в город, чтобы устроиться на какую-нибудь работу, а для этого — вступить в партию. Но и с Богом, который — кто знает? — может быть, и существует, ему ссориться не хотелось, поэтому он отправился к архиерею, в то время еще не арестованному, и изложил свои сомнения и просьбу об отставке. Архиерей был мудр. Он подумал, вздохнул и сказал: «Времена такие... Разрешаю».

Соколова в партию, естественно, приняли, поскольку членов в ней было мало, к тому же реклама: ушел из церкви, порвал с Богом! Для антирелигиозной пропаганды Николай Петрович получил бывшее Дворянское собрание, и в его большом Красном зале стал устраивать концерты и лекции. Получил он и квартиру в только что отобранном у бывших владельцев деревянном домике. К тому времени все дома, где жилая площадь была больше 100 квадратных метров, у прежних хозяев отбирали, в них вселяли новые семьи. Так возникали коммунальные квартиры, существующие, как правило, и в настоящее время. Эти коммунальные квартиры всегда ругают из-за тесноты, обид, ненависти к соседям, хотя мне представляется, что они сыграли совершенно неоценимую роль, убедив всех нас в совершенной невозможности человеческой жизни в условиях коммунизма...

Что касается Николая Петровича, то конец его был печален: в конце 30-х годов кто-то из доброхотов донес,

 

- 51 -

что он слушал политические анекдоты, и он, будучи арестован, получил приговор — «без права переписки», т.е. был расстрелян. Об этом мне как-то рассказала его жена, с которой мы встретились на улице.

Но вернусь к началу. После Октября в Рязани на улицах появились новые люди — те, кто бежал из Москвы, из Петрограда, из других городов, из своих имений в расчете, что здесь их не найдут и не узнают. С той же целью рязанцы из богатых собственников продавали за бесценок свои дома и покупали маленькие домики на окраинных улицах города. В таких попытках «опрощения» встречались и курьезы. Хорошо помню, что когда вечером из приокских лугов возвращалось городское стадо, впереди него шли две великолепные шведские коровы, уведенные из брошенного имения, а рядом с ними шагала их хозяйка, дочь Ермолова, в какой-то куртке, платке и с длинным бичем в руках... Впрочем, тогда все старались завести себе коров, коз, овец, потому что жить становилось все труднее, требовалось все больше и больше денег, и в городе на Старом базаре, совсем рядом с нами, появилась великосветская барахолка.

Там продавали все, что было нужно и не нужно человеку, тем более, что при тогдашних постоянных обысках квартир и домов вещи «выдавали» хозяев. В то же время барахолка была местом горестного развлечения, местом встреч и разговоров.

На огромной пыльной площади с утра рассаживались люди, расставляя на ковре или старом одеяле сервизы, самовары, зеркала. Здесь же лежали картины, иконы, ножи и вилки, различные безделушки. Среди разложенного бывали вещи чрезвычайно редкие и ценные, которые, как то обычно случается, уходили за совер-

 

- 52 -

шенный бесценок. Хозяева сидели за вещами словно в гостях, вели с соседями и знакомыми неспешные салонные разговоры. Говорили тихо, сдержанно и при несуразном предложении покупателя, не понимающего цену вещи, отворачивались с горькой улыбкой. Так просиживали до 5-6 часов вечера, непроданное складывали в корзины и расходились до утра следующего дня. Поскольку мы жили рядом с базаром, некоторые наши знакомые заносили свои вещи к нам, чтобы не таскать их взад и вперед через весь город.

Первое время наша семья не нуждалась, но нас, сестер, тянуло на барахолку, и мы под любым предлогом туда бежали, придумывая, что бы такое продать. Однажды мы уговорили маму и продали очень красивый самовар, купленный на выставке. Потом — венчальную икону сестры Любы, которая недавно вышла замуж. И, наконец, пришло время, когда мы стали продавать не для развлечения, а по нужде. Нашу зеленую гостинную мебель мы променяли за девять пудов ржи. Это было богатство, но рожь требовалось еще смолоть. Какой-то предприимчивый человек, живший неподалеку от нас, в подвале своего дома поставил ручные жернова — два каменных круга, один на другом, у верхнего сбоку палка, привязанная к потолку, за которую его можно вращать. Молоть приходилось самим за фунт — 400 граммов — муки. Нам, трем сестрам, молоть эти девять пудов хватило бы на полжизни. Хорошо, что молоть пришлось мало, остальное же отец смолол где-то на настоящей мельнице.

К числу трагикомических курьезов того времени можно отнести и неожиданное появление в жизни нашей семьи неких Муратовых, принадлежавших к старому дворянскому роду. Когда-то они были известными

 

- 53 -

богачами: у них было несколько имений, большой хороший дом в Рязани. Жили они на широкую ногу — устраивали балы, охоты, ни в чем себе не отказывали, но вести хозяйство не умели, разорились вконец и последнее свое имение за полтора года до революции продали Н.И.Родзевичу13, известному в Рязани общественному деятелю, конезаводчику и члену Государственной Думы.

Семья последних Муратовых была небольшой: две дочери, Екатерина Петровна и Вера Петровна, и их брат-неудачник Николай Петрович, который так и не закончил гимназию, ушел из дома и работал машинистом на железной дороге. Женился он на Анюте, двоюродной сестре нашей мамы, причем брак этот Муратовы настолько не признавали, что когда Николай попал в аварию и лежал без денег в больнице, то пришедшей с письмом от него Анюте они выслали через горничную три рубля. Правда, при продаже последнего имения Николаю выделили небольшой хуторок в Александрове... Каково же было наше удивление, когда в 1918 году в нашем доме появилась старуха Муратова и стала доказывать моим родителям, что мы отнюдь с ними не чужие, а весьма близкие родственники, которые должны друг другу помогать. Помогать, естественно, следовало им, так как ЧК арестовала старика Муратова, который не только никакими общественными делами никогда не занимался, но и своих не вел, а теперь доживал последние дни жизни. У нашего же отца было много знакомых во всех советских учреждениях, тем более, что сам он заведовал финансово-материальной частью в ГубОНО и пользовался большим авторитетом в Рязани.

В конце концов дело было улажено, и старика Муратова выпустили после того, как та же Анюта снесла какому-то видному чекисту тушку баранчика. «Неподкуп-

 



13 Родзевич Николай Игнатьевич (1847-1922), юрист, крупный конезаводчик, городской голова в Рязани, затем член Государственной Думы 6-го созыва, а после революции — член правления Главного управления коневодства (ГУКОН).

- 54 -

ные рыцари революции» очень быстро научились брать взятки и принуждать к их даче других, а при обысках без зазрения совести прикарманивали всё, что им нравилось — золотые часы, украшения, цепочки, портсигары, перстни — все это потом появлялось на них, на их женах или на любовницах. Рязань была маленьким городом, скрыть что-либо было трудно, да они, по-моему, и не пытались скрыть своей алчности.

После того, как старик Муратов был отпущен, его старшая дочь Екатерина Петровна тотчас же увезла своих родителей в какое-то глухое лесничество, где устроилась на работу счетоводом. Она была очень симпатичной женщиной, но в жизни ей не везло: ее муж, офицер, был убит во время Первой мировой войны, а сын утонул в какой-то яме, полной талой снеговой воды, в том самом лесничестве, куда они уехали. Позднее она вышла замуж за толстовца, которых было много в Рязани, но и он скоро умер. Так она осталась с одной дочерью, вышедшей впоследствии за коммуниста. Тот, как мне рассказывала сама Екатерина Петровна, чуть ли не на следующий день после свадьбы заявил по поводу портрета Льва Толстого: «Не позволю, чтобы у меня в квартире висел портрет какого-то графа! Если он вам дорог — вешайте на кухне!»…

Как-то весной мы поехали в гости к Анюте Муратовой на их хутор в Александрове, оттуда — в их старое имение. Большой трехэтажный дом уцелел, но стоял пустым, его никто не успел занять после Родзевичей, входная дверь за колоннами была забита досками, окна разбиты, рамы выдраны. А по краям подъездной к дому дороги вовсю цвела сирень...

Сколько раз потом мне встречались следы этих трагедий — остатки фундаментов, кучи земли и кирпича среди

 

- 55 -

зарослей одичавшей сирени, вырубленные подъездные аллеи, угадываемые по пням или двум-трем уцелевшим деревьям, захламленные и засохшие сады, заросшие пруды, развалины церквей и часовен. Все это разрушал наш «русский народ-богоносец», вполне заслуженно расплатившийся за все это последующими годами коллективизации и «колхозного строительства».

Страшна была тогда участь всех «бывших» — дворян, духовенства, офицеров, а точнее — всех, кто был призван в армию и кто носил офицерские погоны. Но, в первую очередь, это была трагедия кадрового офицерства — людей узкой специальности и малой образованности, которые оставались не у дел. По мнению новой власти, все они были отпетыми контрреволюционерами. Многих из них сразу же арестовали и расстреляли. Другие устраивались работать в советские учреждения на должность не выше счетовода, стали грузчиками, извозчиками. Чтобы спастись от ареста и выжить, генеральские дочки выходили замуж за пьяниц, крестьян, совслужащих и даже чекистов — если удавалось.

Как создавались «дела» пресловутых «контрреволюционных организаций», показывает такой случай.

До революции в Рязани, как и во всех губернских городах, существовало Офицерское собрание, по образцу которого созданы и современные Дома офицеров. Там бывали собрания, устраивали музыкальные вечера, проводили банкеты, играли на бильярде. Была хорошая мебель и посуда — все, купленное на средства самих офицеров. Сразу же после Октября эти вещи каким-то образом были оттуда взяты, переправлены в тайные места, поделены и распроданы. А для продажи своих личных вещей, чтобы не носить их на «великосветскую барахолку», бывшие офицеры открыли комиссионный

 

- 56 -

магазин. Новые власти дали им хороший, только что отобранный у какого-то купца магазин на Почтовой улице. Вещи продавали, конечно же, за бесценок. Но главное — в это товарищество входили не только офицеры, но и другие лица, оставшиеся без работы. Участников было много, а их список хранился у одного бывшего присяжного поверенного, помогавшего им советами.

Возможно, этот присяжный поверенный и был опытным адвокатом, однако он допустил трагическую оплошность: ввиду частых обысков, он спрятал список за картину, висевшую у него в кабинете. Зачем? Для сохранности? Обнаружить его ничего не стоило, а сам список бывших офицеров наводил на размышления. Я не хочу обвинять адвоката в провокации, но при первом же у него обыске список был обнаружен, все семьдесят два человека арестованы, отправлены в Москву и расстреляны как «крупная контрреволюционная организация» — так сообщили газеты.

У большинства погибших остались семьи. Судьбу одних — Акатовых — мы знали. Сначала в эпидемию «испанки» умерла их мать, потом почти сразу же расстреляли их отца, и без родителей остались три сына:

Юрий четырнадцати лет, Михаил, и Дмитрий семи лет. В городе начинался голод, родных у них здесь не было. Какое-то время они ходили к нам, мы их подкармливали, хотя голодали сами. Затем старший мальчик поехал в Москву, разыскал дальних родственников и увез к ним братьев. Что с ними стало потом — не знаю. Надеюсь, что они спаслись. Ведь у нас никто не знает, что огромное число беспризорников, с которыми так «гуманно» обращалась ЧК, так о них заботилась, воспитывая в своем духе, были детьми расстрелянных в этой же самой ЧК, после чего им оставалось только идти на улицу!

 

- 57 -

И еще одна позорная и грустная страница жизни тех лет, о которой не принято вспоминать, поскольку она затрагивает самые основы нашего государства — вербовка сексотов-стукачей из числа бывших офицеров, сломленных голодом, страхом, угрозой расстрела и гибели близких. Они выдавали своих товарищей, родственников, получая за это «иудины деньги» и паёк, так что в прямом смысле слова «жили кровью» людей.

Мне рассказывали, что на одной из улиц Рязани «работал» бывший царский офицер. Тихими вечерами, когда люди выходили на лавочки у ворот, этот человек заводил ненужные разговоры и выдал одиннадцать своих соседей как «контрреволюционеров», высказывавшихся непочтительно о советской власти. Перед смертью он созвал соседей и каялся, называя имена выданных им людей...

А вот другая история — история нашего знакомого толстовца Ивана Кузьмича Е-ва, который был дружен с Чертковым14, Гусевым15 и Булгаковым16.

Впервые его должны были призывать на военную службу в 1912 или 1913 году. По счастью, тогда ему не пришлось заявлять о своем непринятии воинской службы, поскольку из-за плохого сердца он получил отсрочку и в Первую мировую войну работал на железной дороге как специалист, не подлежащий призыву. В 1918 году Е-в работал старшим железнодорожным мастером на большой станции Кочетовка, где в действительности разворачивался сюжет повести А.И.Солженицына «Случай на станции Кречетовка». Е-в отказался подписать революционную присягу, которая заканчивалась словами: «...по первому требованию обязуюсь защищать советскую власть с оружием в руках.» Начальник уговаривал подписать во имя семьи, признаваясь, что сам не сочув-

 



14 Чертков Владимир Григорьевич (1854-1936), единомышлен­ник Л.Н.Толстого, доверенное лицо и издатель его произ­ведений.

15 Гусев Николай Николаевич (1882-1967), секретарь Л.Н.Толс­того в 1907-1909 гг., автор книг о нем.

16 Булгаков Валентин Федорович (1886-1966), секретарь Л.Н.Толстого в 1910 г., писатель; с 1923 по 1948 г. жил и работал в Праге, затем вернулся в СССР и работал научным сотруд­ником Музея Л.Н.Толстого в Ясной Поляне.

- 58 -

ствует этой власти, но Иван Кузьмин был тверд. Как начальник ни задерживал бумагу, вскоре он был вынужден переслать ее по начальству. Откуда пришло распоряжение, и Ивана Кузьмича уволили.

Это было зимой. Шли метели, заносы, станция была узловая, поэтому для расчистки путей ЧК пригнала «заложников» и заключенных. Ивана Кузьмича вызвали и предложили возглавить эту работу. Он отказался, мотивируя свой отказ тем, что уволен, а главное — что народ пригнан под конвоем. «В этом деле я вам не помощник», — сказал он. На следующее утро его вызвали снова и предложили обеспечить этих людей жильем и питанием. На это он согласился, все выполнил блестяще, но когда работы закончились, отказался принять место заместителя начальника станции, в Кочетовке не остался, а уехал в родную деревню и там занялся сельским хозяйством.

Когда объявили поголовную мобилизацию в Красную Армию, Е-в заявил в сельском совете о своих убеждениях. Его не тронули и никуда не сообщили, но при первой же облаве забрали, как дезертира, пригнали в Рязань и поместили в Дашковские казармы. Сопротивление его здесь было пассивным: он не ходил на занятия, не брал в руки оружия и ничего не делал. Это злило комиссара, но с убежденным толстовцем он ничего поделать не мог, кроме как послать его под конвоем в ЧК с сопроводительной запиской, что такой-то «советскую власть не признает и воевать отказывается». ЧК помещалась в здании бывшей гостиницы Штейертов, где пришлось побывать многим из нашей семьи, и где камеры тогда были набиты так, что можно было только стоять. На следующий день Е-ва привели в кабинет, где трое чекистов потрясали перед ним револьверами, угрожая

 

- 59 -

немедленным расстрелом, но — напрасно. Так он попал в ревтрибунал, где дело его рассматривали в открытом заседании.

Вот как он сам это описывал.

«Ввели меня в зал, там человек сто сидит. За столом — председатель и два заседателя. Ко мне подошел какой-то старенький и маленький человек, сказал, что он назначен мне в защитники. Я отказался: как-нибудь сам защищусь... Но тот сказал, что все равно будет в зале.

Началось слушание как обычно: «Прошу встать!» Я сижу в шапке. Председатель говорит, что я не подчиняюсь советским законам. Я же ему отвечаю, что это не советский закон, при царе тоже требовали вставать... Один из заседателей начал расспрашивать меня о моих убеждениях, но председатель его сразу же оборвал. Затем другой сказал мне, что, дескать, войну белые начали, мы только защищаемся, вы же нам мешаете. Вот мы вас к Колчаку17 отправим, там и проповедуйте... Я отвечаю: «Куда отправите, туда и поеду». Тут уж и прокурор потребовал, чтобы дело передали в обычный суд. А председатель как вскочит: «Ишь какой законник! Мы руководствуемся не законами, а нашей революционной совестью!» Прокурор требует, чтобы его заявление занесли в протокол, его поддерживает защитник, а председатель опять кричит: «Это что за старый дурак? Где его выкопали?» Теперь уже и прокурор, и защитник требуют, чтобы слова председателя занесли в протокол, а тот только отмахивается: «Занесем, занесем! Всех вас занесем!»… А потом увел заседателей в соседнюю комнату, там покричали, вышли и объявляют: «Расстрел». В зале шум, прокурор протестует, а председатель требует от милиции, чтобы она очищала зал... Потом, когда меня вели, конвойные говорили: «Вот вы какой! Все бы такие были,

 



17 Колчак Александр Васильевич (1873-1920). В 1916-1917 гг. командовал Черноморским флотом, 18.11.1918 г. установил военную диктатуру в Сибири, во время отступления захвачен восставшими чехословаками, выдан большевикам, а послед­ними расстрелян.

- 60 -

никакой войны не было бы...» Потом я узнал, что они вернулись в казарму, созвали митинг и на нем осудили этот приговор...»

Но Е-ва спас не митинг, а прокурор, пославший тотчас телеграмму с протестом комиссару юстиции Курскому18, по приказу которого дело было пересмотрено. Поскольку же Иван Кузьмич и в тюрьме занимался пропагандой толстовских идей, то администрация переводила его из родной камеры в другую. 37 дней ему довелось просидеть в камере смертников, и лишь тогда ему объявили, что расстрел заменен 15 годами строгой изоляции. Вскоре и этот приговор заменили условным, поскольку стране нужны были специалисты-дорожники, и Е-ва выпустили.

Оттуда, из окна камеры смертников, он дважды видел, как расстреливали людей.19

Вообще в те первые годы чекисты больше всего любили расстреливать в банях, в том числе и в монастырских, — может быть, потому, что там им было легче потом смывать кровь. Но стреляли и в подвалах, и просто в домах. Когда монастырские здания нашего городского концлагеря были переделаны под городское жилье, мне как-то показали плохо оштукатуренную стену, где известка осыпалась, и под ней зияли черные дыры от множества пуль.

Е-в видел, как Стельмах, заместитель председателя рязанской ЧК, латыш с черными волосами до плеч, расстреливал двух человек. Он стрелял, спрятавшись за полуоткрытой железной дверью, стрелял плохо, так что те побежали к решетке ворот, трясли ее и пытались убежать. Потом, на том же дворе, вместе с другими Стельмах расстреливал большую группу осужденных за Сапожковское восстание.

Город Сапожок и его уезд расположен на юго-востоке Рязанской губернии. В 1918-1919 годах в окружающих

 



18 Курский Дмитрий Иванович (1874-1932), партийный и государственный деятель; с августа 1918 по 1928 гг. народный комиссар юстиции РСФСР.

19 Ср. у А.И.Солженицына — «Архипелаг ГУЛАГ», ч. 1, гл.8.

- 61 -

его деревнях полыхали крестьянские восстания, поэтому город был вооружен, на каждой колокольне стояли пулеметы, и отсюда высылали карательные отряды с тем, чтобы за каждого убитого красноармейца сразу же расстреливать десять жителей. Восставшие были плохо организованы и еще хуже вооружены. Против винтовок и пулеметов крестьяне шли с кольями и вилами, в кузницах и мелких мастерских спешно ковали копья и пики — крестьяне бились за свою извечную мечту, за землю.

Один из братьев матери, Михаил Дмитриевич Варламов, работал в Песочне — она рядом с Сапожком — механиком на спиртоводочном заводе и снабжал восставших крестьян пиками, которые ковали в мастерской завода. По его словам, в дни, когда завод стал ничьим, администрация решила спустить все запасы спирта в реку: если народ напьется, то с ним уже не справиться. Вода в реке превратилась если не в водку, то в вино, и сбежавшийся народ черпал ее разной посудой и пил прямо из реки до одурения, сколько мог вместить. Многие тут и тонули...

Далеко не спокойно происходило подчинение крестьянства новой власти. Мне рассказывали, как на одной из станций неподалеку от Рязани продотрядовцы грузили в вагоны собранный по деревням хлеб. Отбирали тогда всё, до последнего зернышка, поэтому собравшиеся из соседних деревень крестьяне мешали погрузке. С ними, может, и справились бы, но в то время к станции подошел поезд с солдатами, едущими на фронт. Узнав о том, что здесь происходит, они присоединились к крестьянам и с продотрядовцами поступили самым зверским образом: вспороли им животы и насыпали туда зерна.

Забитых продотрядовцев в Рязани хоронили торжественно, воздвигли им памятник на набережной, основав, таким образом, почетное Красное кладбище. Позже сюда положили еще нескольких «заслуженных» человек, среди них — нашего двоюродного брата Анатолия, сына Варламова, отличившегося в раскулачивании, в грабеже церквей и тому подобных геройствах. Умер он в 1932 году от туберкулезного менингита в возрасте 21 года страшно мучительно, но каким зверем он стал бы к концу 30-х годов, если бы остался в живых? Его похоронили на набережной, а в 1941 году, когда появились новые герои (кладбище было маленькое), старые могилы сравняли бульдозером и сверху положили новых — летчиков. Sic transit...*

И все же страшнее всего мне представлялась участь «бывших», обреченных на неизвестность, которая обычно заканчивалась арестом. Сколько может ждать человек свою беду? Многие не выдерживали, бросали всё и уходили из дома в никуда. Помню, как однажды поздним вечером в нашей передней раздался звонок. Пришедший человек жил на соседней улице, с нами близок не был и лишь немного знал мужа нашей старшей сестры Любаши. Помню только его фамилию — Кириллов, и что в недалеком прошлом он был земским начальником.

Явился он к нам со странным предложением. Он был одинок, занимал сравнительно большой дом, и его страстью были дорогие и редкие вещи, — короче говоря, он был коллекционером. Теперь же он боялся ареста, заключения, расстрела — всего того, что сулило ему будущее. Но он больше ждать не мог, и решил, бросив всё, уйти из дома. Куда — он и сам не знал. И все же некоторых вещей ему было жаль, он хотел, чтобы они попали в хорошие руки. Поэтому он решил отдать их нам и просил пойти с собой.

 



* Так проходит [слава мира.] (лат.)

- 63 -

Поколебавшись, Любаша и ее муж Михаил Федорович Георгиевич согласились. Нам, младшим, было тоже интересно пойти, но отец этому воспротивился. Его доводы были убедительны. Он говорил, что, во-первых, нас могут обвинить в воровстве, поскольку вещи ценные, а, во-вторых, — и это гораздо серьезнее — в укрывательстве. Так никто из нас и не пошел. Кириллов ушел от нас в ночь. Дом его на следующий день был разграблен, а сам он, как передавали, умер в другом городе на чьем-то крыльце...

И все же, чтобы быть справедливой, я должна сказать, что в те страшные годы, наполненные ужасами расстрелов, зверств, бессмысленных разрушений, голода и холода, о которых ныне живущие не имеют даже отдаленного понятия, тифа, эпидемий «испанки», поголовных арестов, — в те годы была и другая жизнь. Было множество лекций, самых различных, для нас, молодых, безумно интересных; проходили ожесточенные диспуты по самым различным вопросам; было множество выставок; все мы ходили в театры, отмечали всевозможные юбилеи, и эта интеллектуальная жизнь в парализованном городе производила потрясающее впечатление, как если бы на поверхность вырвались скрытые, глубоко запрятанные силы. Люди хотели всё видеть и все знать — всё, кроме тех ужасов, в которых они жили, и от которых зависела их жизнь.

Из Москвы, Петрограда, из Киева и других городов в Рязань приезжали первоклассные артисты. Больше всего для города сделал Григорий Пирогов20 из Большого театра, «второй Шаляпин», который и устраивал эти выезды. На рязанской сцене шли лучшие оперы, в Красном зале бывшего Благородного собрания — концерты и балеты. Пирогов был любимцем города и сам

 



20 Пирогов Григорий Степанович (1885-1931), артист оперы (бас); в 1917-1921 гг. солист Большого театра в Москве.

- 64 -

любил Рязань... как собственный дом, в котором можно делать всё, что хочется. Вот один тому пример.

Шел «Фауст», пел Зибель, Пирогов ждал в глубине сцены, разглядывая клумбу с цветами, которая на сцене стояла явно косо. Внезапно он подошел к этой клумбе, поправил ее, даже рукой прихлопнул, после того отошел на свое место и снова превратился в Мефистофеля. В тот вечер я сидела в четвертом ряду партера и всё это хорошо видела. А место это я получила в обмен на прекрасное вышитое полотенце, которое выпросила у мамы, — в кассе театра им все восторгались. Тогда мы часто получали билеты не за деньги, а в обмен на вещи, которые артисты потом делили между собой.

Другая история с Пироговым в Рязани была связана с приездом к нам Неждановой21, которую он же и привез. Голос у Неждановой был тогда замечательный, такой бывает, как говорят, раз в тысячу лет — серебряная колоратура. Позже я ни у кого такого голоса не слышала, как и не слышала, чтобы об этом говорили. Публика в театре то замирала, то просто орала от восторга. Нежданова много пела на бис, но она боялась за свой голос, а люди в театре хотели слушать ее бесконечно. Выручал Пирогов, который выходил и пел вместо нее. С его голосом можно было петь часами! Моя сестра Татьяна рассказывала, что однажды она слушала в Москве в Колонном зале, как Пирогов пел Беду Проповедника, и на его «Аминь!» хрустальным звоном ответили подвески на люстрах, которые качались и звенели. Публика смотрела вверх, не понимая, что происходит.

А в тот раз своим бесконечным бисированием рязанцы довели Нежданову если не до истерики, то до слез. Она рыдала за кулисами, Пирогову это надоело, он вышел на сцену, подошел к рампе и сказал: «Вот мы всё поем и

 



21 Нежданова Антонина Васильевна (1873-1950), артистка опе­ры, народная артистка СССР (1936), доктор искусствоведчес­ких наук (1944).

- 65 -

поем вам...» — и вдруг рявкнул: «Хватит! Теперь пойте вы! «Дубинушку»! А я буду запевать. Ну!»… И — запел. Огорошенный зал молчал. Пирогов остановился, прислушался, и снова рявкнул: «Не слышу! Петь всем!» — и снова начал. Наконец, зал нестройно запел, Пирогов подпевал, дирижировал, а в это время Нежданова потихоньку убежала из театра...

На следующий день вся Рязань распевала, подражая Неждановой. Но ей опять не повезло. Когда она уезжала, городская общественность в качестве дара от благодарного города передала ей тушку молодого теленка. Время было голодное, подарок был поистине бесценным. И надо же было случиться, что именно в этот момент из Москвы к перрону подошел поезд, на котором приехала «летучка» — заградительный отряд чекистов, имевший право обирать всех пассажиров до нитки, а при желании, если те пытались что-то сохранить и привезти своим голодным родственникам, еще и расстреливать. Теленка у Неждановой отобрали, хотя рязанские власти всячески уговаривали чекистов. Но те были голодны и неумолимы, так что больше в Рязань Нежданова не приезжала...

Кроме артистов, Рязань навещали художники. Традиция была давней — с начала века в Рязани проходили художественные выставки, в которых участвовали не только местные художники, коллекционеры и просто владельцы картин, но художники буквально со всей России — из Москвы, Петербурга, Екатеринбурга, Киева, Харькова и других городов, даже с Кавказа. Теперь в здании губернского отдела народного образования (ГубОНО), в ведении которого находились как учебные заведения, так и театры, библиотеки и музеи, в небольшом уютном зале устраивали выставки, после которых картины продавали, причем не только музею и

 

- 66 -

учреждениям, но и частным лицам. Помню «Вихрь» Малявина22, «Цветы Севера» Переплетчикова23, «У околицы» Якимченко24. Все эти художники, а среди них и Мешков25, подолгу жили и работали в Рязани до революции. Для Рязанского музея были куплены лучшие вещи с одной из таких выставок, но потом их у нас забрала Москва.

Очень много прекрасных и ценных вещей попало в городской музей из окрестных имений — картины, скульптуры, хрусталь, старинная мебель, зеркала, фарфор... Все они куда-то исчезали со временем — то ли уходили в торгсин и за границу, то ли оседали у местных и центральных властей, которые очень быстро почувствовали вкус к красивой жизни, тем более, что для них эта красота ничего не стоила.

Так же исчезали целые библиотеки. Я не говорю о книгах, которые вывозили из имений или поступали из реквизированных библиотек частных лиц. Они как бы растворялись. Первоначально их свозили в РИНО — Рязанский институт народного образования, где эти книги, не разобранные, грудами лежали на полу. Возможно, они попали в Воронеж, куда впоследствии перевели этот институт. Но ведь и в городе были хорошие библиотеки, как, например, Городская всесословная библиотека, пополненная книгами из Дворянского собрания. Куда исчезли они?

Впрочем, исчезали не только люди и книги, но даже институты, тот же РИНО, которого так не хватает сейчас, чтобы поднять общую образованность.

По уставу, возраст студентов РИНО определялся от 17 до 72 лет, принимались туда все желающие, факультет каждый выбирал себе после приема, лекции можно было посещать любые, кто какие захочет, точно также и зачеты

 



22 Малявин Филипп Андреевич (1869-1940), живописец, член Союза русских художников; с 1922 г. в эмиграции.

23 Переплетчиков Василий Васильевич (1863-1918), живописец, педагог.

24 Якимченко Александр Григорьевич (1878-1928), живописец.

25 Мешков Василий Никитич (1867/68-1946), живописец, народ­ный художник РСФСР (1943).

- 67 -

сдавать — когда кто захочет. Институт должен был готовить не специалистов, а просто образованных людей. Но ни одного выпуска он не дал, потому что, просуществовав около двух лет, был переделан в педагогический институт, а затем переведен в Воронеж.

РИНО был бельмом на глазу не только рязанских властей, но и властей вообще. Студенты — а их было около 800 человек— собрались из разных городов, как и преподаватели. Убеждения их были весьма разными, но коммунистов, практически, не было или было столь мало, что их никто нее замечал. С самого начала возникала борьба института с властями: устроили траурный вечер, посвященный 10-летию со дня смерти Льва Толстого, протестовали против арестов своих преподавателей, причем не только рязанских, но добивались освобождения сидевших в концлагере харьковских профессоров... Наконец, когда приехал Луначарский26, сорвали торжественную встречу (пришло только 20 человек, да и те отказались аплодировать наркому), так что разозленный Луначарский нам заявил: «Не воображайте, что в плохие дрожжи мы будем сыпать свою муку...»

Ждать пришлось недолго. Сейчас на стене здания, где находился РИНО, сияет мраморная доска, сообщающая, что в таком-то году здесь, в институте, побывал А.В.Луначарский. Забыли только написать, что результатом его приезда было закрытие единственного высшего учебного заведения в Рязани и перевод его в Воронеж. Нынешний педагогический институт был открыт много лет спустя, так сказать, вопреки Луначарскому...

Кроме Луначарского, в те годы Рязань посетили и несколько других политических деятелей, впрочем, почти не оставив по себе память. Известный Крыленко27 приезжал на открытие памятника Я.М.Свердлову28, но

 



26 Луначарский Анатолий Васильевич (1875-1933), государственный и партийный деятель, с 1917 по 1929 гг. нарком просвещения.

27 Крыленко Николай Васильевич (1885-1938), партийный и государственный деятель; с мая 1918г. председатель Ревтрибунала при ВЦИК.

28 Свердлов Яков Михайлович (1885-1919), государственный и партийный деятель.

a name="68">- 68 -

было холодно, ноябрь, мела поземка, народу было мало, и речь его никакого впечатления не произвела. А весной этот памятник, сделанный из гипса, от дождей размок и расползся.

Гораздо ярче был обставлен приезд знаменитой Марии Спиридоновой29, которая появилась в городе в сопровождении матросов крайне свирепого вида, перетянутых крест-накрест пулеметными лентами, увешанных револьверами и гранатами. Театр, где она выступала, был полон народа, поскольку в городе было много «леваков», т.е. левых эсеров, и митинг закончился шествием большой толпы по улицам с пением революционных песен. Приезжал еще Подвойский30. Для него устроили парад на лугу, почти за нашим домом на Подгорной, так что мы всё видели. Выстроили войска, заиграла музыка, он вышел, и солдаты закричали ему хором: «Каши! Каши! Каши!»… Их плохо кормили, вот они и жаловались. Подвойский повернулся и поскорее уехал....

И еще о судьбе одного человека я должна рассказать, потому что вряд ли о ней кто-нибудь сейчас знает, хотя имя его можно найти во всех учебниках русской истории, повествующих о начале нашего века.

Летом 1919 года по настоянию отца мы с Татьяной, сестрой, стали брать уроки английского языка у приехавшей в Рязань англичанки мисс Банзенгер. Новая преподавательница приехала в Рязань вместе с семьей Хвощинских-Булыгиных, бежавших из Петрограда. Хвощинская была падчерицей того самого премьер-министра царского правительства Булыгина31, чье имя носит Булыгинская дума, выборы в которую были сорваны развитием революции 1905 года. У Хвощинской был сын Абрик, который тоже занимался с мисс Банзенгер английским языком: я его сменяла, и он часто просил меня придти пораньше, чтобы сбежать с урока.

 

 



29 Спиридонова Мария Александровна (1884-1941), одна из видных деятелей партии левых эсеров.

30 Подвойский Николай Ильич (1880-1948), партийный и государственный деятель; в1918-1919 гг. председатель Высшей военной инспекции РККА, в 1919-1923 гг. начальник Все­вобуча и частей особого назначения (ЧОН).

31 Булыгин Александр Григорьевич (1851-1919), в 1881-1887 гг. предводитель дворянства Зарайского уезда Рязанской губ., никогда не был премьер-министром в царском правительстве. В 1905 г. был назначен членом Государственного совета, а с 20 января до середины октября возглавлял Министерство внутренних дел Российской империи; участвовал в разработке положения о первой Государственной думе, как законосовещательном учреждении (так наз. «Булыгинской думы»). В последующем остался членом Государственного совета, но в его делах принимал весьма малое участие.

- 69 -

Булыгины занимали довольно большую квартиру, но встречала я в ней только самого старика Булыгина, его жену, Хвощинскую и Абрика. Чтобы пройти к англичанке, надо было миновать большую гостиную, коридор, и уже оттуда дверь вела в комнату. Вход в дом был через террасу со двора, и там в кресле-качалке обычно сидел Булыгин. Он был парализован, не говорил, но обязательно отвечал наклоном головы на мое приветствие, а в руке держал маленький молитвенник, как я однажды заметила, вверх ногами. Мы всегда с ним раскланивались, и всякий раз он делал попытку чуть-чуть привстать. Англичанка как-то сказала мне, что старик в безнадежном состоянии.

Однажды осенью, придя на урок, я увидела, что качалка пуста. В гостиной было много чекистов, некоторые из них сидели на диване. Привыкнув к обыскам, я спокойно шла через комнату, пока один из них не остановил меня, спросив, куда я иду. Я ответила, что на урок. Хвошинская, стоявшая у стены, как мне показалось, на грани полнейшего изнеможения, подтвердила мои слова, и меня пропустили.

Абрика у мисс Банзенгер не было, и она тотчас же усадила меня заниматься. Но в голову мне занятия не шли, я сидела у самого окна, выходившего на улицу, видела стоявшую у подъезда пролетку чекистов и совсем не слышала, что мне говорила англичанка. Вдруг на тротуаре появилась группа чекистов. Они волокли несчастного старика Булыгина, как мешок, ноги его волочились по тротуару, затем они бросили его на дно пролетки, сели сами и уехали. Больше мы Булыгина не видели, а его близкие поспешили скрыться из города. Кажется, их отпустили. И только шесть лет спустя, находясь во внутренней тюрьме рязанского ГПУ, от охранников, довольно славных ребят, я узнала, чтостарика Булыгина прямо в арке тюремных ворот расстрелял из нагана все тот же Стельмах...

 
 

Обыск и первый арест. Внутренняя тюрьма рязанского ГПУ. П.Ф.Кудрявцев. Расстрелыцик Ерохин и его жена. Экзамены в училище. Под надзором в Ленинград. Вымирающий город. Дом Зиновьева. Второй арест. Ленинградский ДПЗ. Анархисты и анонимки. Загадочное «дело». Иванов и Мессинг. Тюремный быт

 

Весной 1925 года Татьяна, моя сестра, уехала в Ленинград. Для всех нас ее решение было неожиданным. Она кончала фельдшерско-акушерскую школу в Рязани, где мы обе учились по программе мединститута. Наша школа давно могла стать институтом, но Луначарский помнил, как его встретили студенты РИНО, и противился открытию в Рязани какого бы то ни было высшего учебного заведения, так что и теперешний медицинский институт был открыт в нашем городе только после Второй мировой войны. До этого Татьяна собиралась ехать на Северный Кавказ, в Нальчик. Она уже списалась, там было для нее место, и она собиралась там работать. И вдруг что-то переменилось. Она стала просить, чтобы я ее встречала по вечерам, когда возвращалась с занятий, перестала выходить из дома, и — внезапно уехала в Ленинград. Случилось это в конце марта или в самом начале апреля. А в ночь на 1-е мая 1925 года, как и у многих рязанцев, у нас в доме был грандиозный обыск.

В тот вечер я легла спать довольно рано в нашей общей с Татьяной комнате. Отец в то время заведовал в рязанском ГубОНО финансово-материальной частью. Он был прекрасным финансистом, и в Рязани перед революцией говорили, что быть ему министром финансов. Впрочем, гораздо больше финансов его интересовало кооперативное движение, поскольку он понимал, как оно важно для крестьян, и занимался им в меру своих сил. После революции все это кончилось. Ему едва удалось спасти деньги, вложенные крестьянами в Волынский

 

- 71 -

«банк». Узнав, что советская власть реквизирует все крестьянские банки, он приехал в Волынь, собрал вкладчиков и раздал им все, что было в кассе. За это большевики хотели его расстрелять, но спасли крестьяне, которые всегда очень хорошо к нему относились, зная его абсолютную честность и заботу о других.

Кроме меня и родителей, в доме жила наша старшая сестра Любаша с дочерью и мужем, бывшим офицером, который потом служил в Красной Армии, и наш брат Сергей. Часов в одиннадцать вечера Любаша открыла дверь моей комнаты, разбудила меня, и сказала, что у нас обыск и сейчас войдут ко мне. Пришел целый отряд чекистов, дом оцепили, а внутри его перевернули всё, что только можно было перевернуть. Такого обыска у нас еще не было. Он начался в одиннадцать часов вечера, а закончился только в три часа следующего дня.

У нас было много книг, и гепеушники перелистывали каждую книгу, рассматривали каждую бумажку, но сначала ничего не могли найти. Потом они наткнулись на книгу АА.Борового32 об анархизме, что их очень оживило. Затем в одной из моих книг они обнаружили письмо Татьяны ко мне из Москвы — старое письмо, которое она написала в феврале 1921 года, когда училась на факультете общественных наук в 1-м МГУ и присутствовала на похоронах П.А.Кропоткина33.

В то время было арестовано очень много анархистов, они сидели в московских тюрьмах, и, когда умер Кропоткин, потребовали, чтобы им позволили участвовать в похоронах, дав слово после похорон вернуться обратно в камеры. После долгих колебаний их выпустили, процессия была грандиозная, а потом, все до единого, они вернулись в свои тюрьмы... Татьяна в письме живо и красочно описывала происходившее, тем более, что была

 



32 Боровой Алексей Алексеевич (1875-1935), один из теоретиков анархизма.

33 Кропоткин Петр Алексеевич (1842-1921), революционер, теоретик анархизма, географ и геолог.

- 72 -

знакома со многими анархистами из числа студенческой молодежи, а Боровой даже читал им лекции об анархизме в университете. Письмо меня заинтересовало, и я решила его сохранить.

Не знаю, что подумали гепеушники, но они очень обрадовались этой находке. Письмо было на старой почтовой бумаге — узкой, длинной, с цветной заставкой вверху, в длинном дореволюционном конверте, и оно должно до сих пор храниться в нашем следственном деле, во всяком случае Татьяна видела его в 1948 году, когда ее арестовали в третий раз. Она искренне удивилась, что письмо до сих пор цело, но следователь заверил ее, что такие вещи они умеют хранить, и «их дела» были первыми вывезены из Москвы перед наступлением немцев в 1941 году.

Но вот как меняются времена и понятия людей. Этот следователь сказал ей: «Ну и чепуху вы написали! Кто поверит, что советская власть под честное слово могла выпустить кого-нибудь на похороны, пусть даже самого близкого человека? А тут — анархистов на похороны их вождя!»…

Чекисты забрали у нас и портрет Кропоткина, который висел в нашей с Татьяной комнате. Летом 1921 года, еще до того, как Татьяна вернулась домой из Москвы (в Москве было очень голодно жить), я ездила к ней, и мы ходили на его могилу. Там росли голубые «анютины глазки». Я их сорвала, засушила и положила под стекло, когда окантовывала фотографию. Может быть, и это для чекистов стало какой-то уликой?

Мы не знали, что они ищут. Много позже отец утверждал — а он, благодаря своим друзьям и знакомым, всегда был хорошо осведомлен, — что у нас искали типографский станок, шрифты, прокламации и вообще всё, что

 

- 73 -

указывало бы на подпольную типографию. Как оказалось, незадолго до нашего обыска на станции Рязань-1 чекисты обнаружили большое количество типографской краски и решили, что где-то в Рязани должна быть подпольная типография анархистов. Но почему искали ее у нас? Тогда я этого никак не могла понять, а о своих теперешних догадках и предположениях скажу в соответствующем месте.

Между тем, для всех нас опасность этого обыска была куда большей, чем нам поначалу казалось. У нас с Татьяной не было ничего, кроме ее письма и фотографии Кропоткина. Но вот у нашего брата...

У Сергея была своя маленькая комната, и когда уже все устали от этого беспрерывного обыска, я пошла к нему. Он сидел на кровати, гепеушник копался в его книгах и вещах. И тут я с ужасом вспомнила недавний случай. Прибирая в комнате брата, я заметила на его столе новый детектив, в который тотчас же вцепилась. Рядом с книгой лежала какая-то блестящая металлическая штучка, которую я машинально стала крутить в пальцах. В это момент вошел Сергей и странным голосом, но так, что я вся вздрогнула, произнес: «Не шевелись. Ни одного движения не делай...» Я застыла. Он подошел и вынул у меня из рук, как оказалось, взрыватель для гранаты. Впрочем, в те годы оружие имелось практически в каждом доме, причем самое разнообразное, и брат с товарищами часто глушили рыбу на реке гранатами и динамитом. Кроме того, Сергей был членом АИЗа — Ассоциации изобретателей в Ленинграде, потому что работал над какими-то разрывными пулями для стрельбы по самолетам, и к нему даже присылали фельдъегеря с пакетами. Забегая вперед, скажу, что именно это его и спасло: после всех наших мытарств его только выслали во Владимир, но уже в 1927

 

- 74 -

году он возвратился по амнистии и до конца жизни его больше не трогали.

А могло быть иначе. Едва я вспомнила о гранате, которую чуть не взорвала в его комнате, как с ужасом увидела, что чекист вытащил откуда-то узенький кусок динамита. По-видимому, он не понял, что нашел, — динамит похож был на кусок хозяйственного мыла, — и к тому же чекист этот гораздо больше обращал внимания на нас, чем на свои находки: он все время смотрел, как мы реагируем на его действия. Мы с Сергеем, конечно, переглянулись, он это заметил, но я стояла в дверях, прислонившись к притолоке, и почему-то посмотрела вверх — наверное, постаралась поскорее отвести взгляд. А он решил, что я показываю на притолоку, отбросил динамит и стал ковырять в пазах бревен. В ту же минуту на чердаке, где тоже шел обыск, раздался торжествующий крик, и все чекисты бросились туда. Оказывается, они обнаружили винтовку брата, с которой тот производил свои опыты, — вот она, улика!

Найти им больше ничего не удалось, поэтому нам объявили, что мы арестованы, — все, кроме мамы и Ирины, дочери Любаши, которой тогда было всего десять лет. Отец тоже не избежал бы ареста, но, по счастью, во время обыска он лежал в больнице с огромным карбункулом на шее, от которого чуть было не умер. Его вовремя прооперировали, и это его спасло и от заражения крови, и от ареста.

Нам приказали одеться. А перед этим Любаша успела мне шепнуть, что когда раздался стук, и она поняла, что к нам с обыском, она сунула ноги в валенки и туда же спрятала револьвер мужа. На винтовку чекисты особого внимания не обратили, но если бы они обнаружили револьвер или динамит — нам приписали бы 61-ю статью

 

- 75 -

УК (террор) и, без сомнений, расстреляли бы. Что было делать? Среди чекистов была женщина, которая весьма поверхностно нас обыскала, а затем следила за нами и даже сопровождала в уборную.

Чтобы хоть на короткое время освободить Любашу от надзора, я заявила, что в таком виде не пойду, нам необходимо умыться. Чекисты согласились. Умывальник в кухне был отгорожен так, что со стороны человека не было видно, причем сток шел не в канализацию, а в ведро. Я пошла умываться первой, и, вернувшись, шепнула сестре, что пока я буду заговаривать эту чекистку, она должна бросить револьвер в ведро. Так она и сделала, но, Боже, с каким грохотом! По счастью, та не обратила на шум внимания, а нашу маму мы предупредили, чтобы после нашего ухода она выбросила револьвер в выгребную яму:

Когда из больницы вернулся отец, он точно так же выбросил динамит в старый колодец, находившийся в нашем саду, и потом долго забрасывал его ветками, потому что тот никак не хотел тонуть. И очень хорошо сделал: вскоре после этого в доме был повторный обыск, но уже без меня...

Идти было недалеко. ГПУ в Рязани помещалось там же, где было раньше ЧК, а теперь — КГБ: в бывшей гостинице Штейерта, напротив бывшего Дворянского собрания, теперешнего Дома офицеров. Подследственных они держали на усадьбе купцов Шульгиных, у которых при доме был большой сад и прекрасная баня, из которой сделали внутреннюю тюрьму. Неподалеку от бани стоял небольшой флигелек, там жил их расстрельщик Ерохин, который получал за каждого расстрелянного 25 рублей, мне об этом рассказали мои надзиратели. Но это было уже позднее.

 

- 76 -

Через день после майских праздников чекисты выпустили Любашу и Михаила Федоровича, ее мужа; еще через два дня — Сергея, которому помогли бумаги из АИЗа, а вот меня почему-то оставили, но на допросы, кроме первого, не вызывали.

Первый мой допрос у них не получился. Кабинет начальника ПТУ был обставлен дорогой, где-то наворованной мебелью, в углу стояло огромное зеркало. Войдя в кабинет, я сразу же направилась к нему и стала поправлять прическу. Столь легкомысленным поведением я, по-видимому, вывела его из себя, да и что я могла ответить на его вопросы, если ничего не знала? Впрочем, сейчас мне кажется, что и сам он знал не больше меня: «дело» шло из Москвы, и он только выполнял приказ.

Меня держали в бане, переделанной а тюрьму, а рядом со мной сидел наш преподаватель Петр Федорович Кудрявцев. В чем его обвиняли — не знаю, но его часто арестовывали, а между арестами он преподавал у нас в фельдшерской школе. Теперь в Рязани есть улица Кудрявцева, на мемориальной доске указано, что он был знаменитым коммунистом, и все только потому, что один из рязанских краеведов обнаружил, что этот Петр Кудрявцев (за глаза его почему-то звали «Петр Могила») учился в Казанском университете вместе с Александром Ульяновым, был с ним знаком, и что Ленин в одной из своих работ ссылался на его статьи по статистике — статистиком он был, действительно, хорошим. Только был он не коммунистом, а правым эсером, почему и арестовывали его каждое 1-е мая и 7-е ноября34. Обо всем этом мне потом рассказал брат Сергей, который сидел с ним в одной камере.

Мое пребывание в рязанской тюрьме было довольно любопытно. Заключенных в те дни было мало, караулили

 



34 Кудрявцев Петр Федорович (1863-1935). О нем см. статью В.Треймана «Врач-революционер» в сб. «Гордость земли Рязанской» (М., 1973, с.217-220), где он назван «Петром Филипповичем».

- 77 -

нас двое надзирателей, довольно симпатичных. Они приносили мне книги, а ночами, когда им было скучно, рассказывали о различных случаях из жизни рязанского ОПТУ, в том числе о том, как погиб Булыгин. Когда его подвезли к рязанскому тюремному замку и сняли с пролетки на носилки, подошел Стельмах, сказал, что нечего с ним возиться, и тут же пристрелил в висок, как скотину. Стельмах был латыш и, по их словам, очень любил расстреливать людей: он брал человека за ухо, оттягивал его и стрелял в висок...

Вся верхушка ЧК в те годы была из латышей, они любили убивать, видимо, это было врожденным у знаменитых «красных стрелков».

Эти же надзиратели уговаривали меня при встречах здороваться с расстрелыциком Ерохиным, от которого я отворачивалась, когда меня выводили во двор на прогулку, уверяя, что тогда меня выпустят гулять в сад. А сад был действительно прекрасен и обширен! К саду Шульгиных примыкал сад соседнего домовладения — теперь он стал частью нового рязанского пединститута. Чекисты сломали ограду и соединили оба этих сада, там же они и расстреливали. Мне рассказывали, что при строительстве обкомовского дома, в котором потом наш первый секретарь Ларионов покончил самоубийством, при рытье котлована под фундамент находили множество человеческих скелетов, так что все нынешние обкомовские работники в прямом смысле слова живут на человеческих костях...

Ерохин был не только расстрелыциком, но и комендантом всего этого хозяйства, от него многое зависело. А его жена, Маруся, хорошая женщина, была дружна с нашей Анютой Муратовой: еще до того, как Ерохин стал работать в ОГПУ, они жили в одном даме.

 

- 78 -

Потом Муратовы уехали, но знакомство через жен сохранилось, вот почему Анюта и ходила к ней хлопотать обо мне. Она рассказывала, что Маруся давно хотела уйти от Ерохина, постоянно с ним ссорилась, но у нее был маленький ребенок, которого Ерохин ей не отдавал. И ей оставалось только посильно помогать людям, попадавшим в зависимость от мужа.

Так однажды, узнав от мужа, у кого следующей ночью намечен обыск, она пошла и прямо предупредила этих людей. Должно быть, за домом вели наблюдение, и когда ничего не нашли, Ерохину сказали, что их предупредила Маруся. Вернувшись домой, он пытался ее застрелить, но чекистам не выдал...

В конце концов я согласилась с ним поздороваться и получила возможность гулять в саду, где в первый же день встретила Анюту. Потом ко мне заходил гимназический приятель брата, он тоже у них работал, тоже предлагал передать записку домой. До сих пор не знаю — была ли это провокация, или он действительно хотел помочь? Но я опять отказалась. Мои надзиратели объяснили: если мне не предъявят обвинения, то через две недели должны выпустить. Как ни странно, в те времена законы соблюдали. Так и произошло — в середине мая меня освободили.

В нашей фельдшерской школе как раз начинались выпускные экзамены, надо было сдавать зачеты, но все преподаватели поставили их мне заочно, правда, занималась я всегда хорошо. Особенно предупредителен был наш директор, врач Михаил Егорович Первенцев, неизменно называвший меня «террористкой» и притворно отшатывавшийся от меня, говоря окружающим, что у меня «полные карманы бомб»... Экзамены закончились, по-видимому, к середине июня или в конце месяца, может быть, даже несколько позже35.

 



35 В Рязанской фельдшерско-акушерской школе А.М.Гарасева обучалась с сентября 1922 по июль 1925 г. Удостоверение (повторное) ДТ № 177377, выдано 29.10.53г.

- 79 -

Справку об окончании я получила уже в июле и примерно через неделю уехала к Татьяне в Ленинград. Перед этим туда ездил наш брат, вернулся и рассказал, что Татьяну арестовали в Ленинграде 22 мая, точно так же продержали две недели, затем выпустили, взяв подписку о невыезде, и она просит меня приехать к ней, потому что у нее обострился туберкулезный процесс, и она плохо себя чувствует.

Поскольку меня освободили безо всяких условий, я могла ехать, куда хотела. Я сразу стала собираться, и даже не пошла на выпускной вечер. С отъезда всё и началось.

В Ленинград с собой я взяла большой чемодан: мама, как обычно, напекла пирожков с повидлом, капустой, а главное — с мясом, которые так любила Татьяна. Провожали меня сестра Любаша и моя приятельница, Юлия Медведева, с которой мы вместе учились. Извозчика взяли от дома, сели, тронулись, оглянулись — и увидели, что за нами едет другой, пустой извозчик. Это на Подгорной-то, где и движения никакого нет! Вывод один — я под надзором. Чтобы проверить догадку, Любаша сказала нашему извозчику, чтобы он ехал не прямо на вокзал, а сначала поколесил по улицам. Тот это выполнил, но следом за ним неотвязно следовал и второй извозчик. Я терялась в догадках, зачем им это нужно, когда и так известно, что я еду к сестре в Ленинград. Но все это было только началом. Пассажиров было мало, и мы были совершенно уверены, что легко возьмем билет на ташкентский поезд до Москвы. А в кассе мне говорят: «Билетов нет, ждите другого поезда...»

Пришлось ждать. Сели на лавку. Пришел ташкентский поезд, постоял достаточно долго, как вдруг открывается дверь кассы, выходит какой-то человек и обращается ко мне: «Вы хотели попасть на этот поезд? Скорее берите

 

- 80 -

билеты, а то он сейчас уйдет! Скорее, скорее!...» Я сую деньги в окошечко кассы, мне протягивают билет, все мы бежим по перрону, из пакета в руках Любы сыплется под ноги спелая клубника, меня подхватывают под руки два проводника, поднимают вместе с чемоданом, и поезд трогается...

Все это мне не могло понравиться, тем более, что по прибытии в Москву на Казанском вокзале я сразу заметила двоих, которые дожидались меня и всюду ходили за мной, как привязанные. Поэтому я сразу же нашла носильщика, который сдал мой чемодан в камеру хранения, дала ему деньги на билет до Ленинграда с тем, чтобы он меня посадил в вагон, а сама ушла в дамскую комнату. Там были мягкие диваны, женщины, интересный разговор, так что я и на часы не смотрела. Наконец приоткрылась дверь, и мой носильщик позвал меня, говоря, что осталось пять минут до отхода моего поезда, надо спешить.

В ленинградском поезде мне досталось — вряд ли случайно, — очень неудобное место: боковое, нижнее, в проходе. В отделении напротив все места были заняты. Носильщик закинул мой большой чемодан на третью полку, я расположилась внизу, поезд тронулся, и вдруг я вижу, что в это заполненное отделение напротив заходит проводник в сопровождении двух мужчин вполне определенно гепеушного вида и просит двух пассажиров перейти в другое купе, потому что пришедшим необходимо занять именно эти места.

Естественно, что уже расположившиеся не хотели уходить, но их заставили это сделать, и напротив меня поместились два шпика, которые подчеркнуто делали вид, что не смотрят за мной. Это было противно, но ничего поделать я не могла, а потому решила никак не

 

- 81 -

реагировать на их присутствие. Перед сном я пошла в туалет, умылась и повязала голову платком. А потом повернулась к ним спиной и заснула.

Ночью я проснулась от шепота над собой. В первый момент я хотела открыть глаза, но сдержалась. «Это она», — говорил один мужской голос. «Нет, это совсем другая женщина», — доказывал ему второй. Про себя я расхохоталась, но продолжала делать вид, что сплю. Я знала, что если я накрываюсь платком и надвигаю его на лоб, мое лицо совершенно меняется. Если бы я могла представить, сколько беспокойства в будущем принесет мне доклад этих двух «ангелов-хранителей», что в поезде поменялись платьями и местами две женщины, а, возможно, поменяли и свой багаж, я, вероятно, постаралась бы развеять их сомнения. Ситуация усугублялась и тем обстоятельством, что мы с Татьяной всегда были абсолютно не похожи друг на друга — ни характерами, ни внешностью, так что следователи ОГПУ приложили немало сил добиваясь от нас признания, что мы совершенно чужие люди и только в целях конспирации выдаем себя за родных сестер.

Кроме того, ими была «зафиксирована подмена чемодана». Произошло это следующим образом.

Поезд уже подходил к Ленинграду, шпики куда-то вышли, а я, поскольку чемодан был тяжелым, попросила одного из пассажиров снять его с верхней полки и поставить под нижнюю. Шпики вернулись, увидели, что чемодана на месте нет, и тотчас же выскочили из вагона на ленинградский перрон, вероятно, чтобы поймать того, кто его понесет. Там они и стояли, пока я не вышла последней с этим самым чемоданом, чем вызвала их еще большую озабоченность, которая не рассеялась даже

 

- 82 -

когда они проводили нас с Татьяной до дверей ее квартиры.

Татьяна снимала комнату на 11-й линии Васильевского острова, но прожили мы с ней там недолго и все время ждали ареста, в котором теперь ни я, ни Татьяна не сомневались. Я уже понимала, что из Рязани меня выпустили только для того, чтобы я приехала к Татьяне. Но зачем? В чем была замешана Татьяна? Из ее обмолвок я могла понять, что у нее есть или была связь с какой-то подпольной организацией, кому-то она в чем-то помогла, но все это в прошлом. Не были названы никакие имена и адреса, к нам никто не ходил, зато мы старались насмотреться на совсем пустой, будто вымерший от голода и болезней Ленинград, на улицах которого среди булыжников и брусчатки пробивалась зеленая травка, на все эти дворцы, мосты, на Неву, над которой угасали белые летние ночи... И тем более жутко было видеть за собой всегда нескольких человек, идущих в открытую, нагло, целой группой. Один из них был настолько бесцеремонен, что подошел к нам как-то на Васильевском и спросил, который час. А я ему отрезала: «Для вас у меня часов нет!» И услышала в ответ: «Ничего, долго не погуляете...»

Конечно, квартиру мы сменили не из-за них — мы понимали, что от «них» никуда не спрячемся. Во-первых, квартира Татьяны нам надоела, во-вторых, она была неудобной по своему положению, а в третьих — сырой. Как известно, за год до того в Ленинграде было страшное наводнение. Везде можно было видеть нанесенные мелом и краской стрелки, показывающие уровень подъема воды. Вода была и у нас, на втором этаже дома на Васильевском острове, и хотя прошел уже год, влага не хотела уходить из квартиры, и Татьяна переносила ее очень болезненно. Поэтому мы решили переехать, тем более, что огромное

 

- 83 -

количество комнат и квартир стояли в Ленинграде пустыми. И поскольку мы в это прекрасное лето старались увидеть как можно больше, то заходили в понравившиеся нам дома и смотрели сдающиеся квартиры и комнаты. Так мы и нашли прекрасную комнату на улиц Рентгена почти напротив дома 26-28 по Каменноостровскому проспекту36.

И дом, и комната, и адрес — все оказалось роковым для нас, но кто мог предупредить об этом двух провинциалочек, которые не имели понятия о политической географии Ленинграда? Нас поразил роскошный дом, принадлежавший ранее какому-то богатому англичанину. Комната, которую нам сдали, была восьмигранной, огромной, прекрасно меблированной. Ее окно выходило во двор с цветочными клумбами и гамаком, а возле окна было поставлено зеркало, в котором можно было видеть все, что происходит перед аркой входа... Это была самая шикарная, самая замечательная квартира, в которой я когда-либо жила, и мы наслаждались уже предосенними августовскими днями, когда наш хозяин Колька, который, по-видимому, работал в ГПУ, но был оттуда изгнан из-за своей необоримой лени, однажды вечером, показывая на освещенные окна одного из этажей стоявшего напротив дома по Каменноостровскому проспекту, сказал, что это Зиновьев37 вернулся в свою квартиру.

Прошло два или три дня, и нас ожидало еще одно потрясение: 16-го августа к нам приехал брат, потому что Катя, его невеста, во что бы то ни стало хотела жить в Ленинграде и учиться в здешней консерватории. Она и погнала его к нам устраиваться... Понимая, что нас ждет, мы с Татьяной были в ужасе, но что-либо предпринимать было уже поздно. Вечером следующего дня мы все трое отправились на Невский проспект в кинотеатр «Пари-

 



36 Это произошло 27 июля 1925 г.

37 Зиновьев Григорий Евсеевич (наст. фамилия и имя — Радомысльский Овсей-Герш Аронович) (1883-1936), партийный и государственный деятель, «петроградский диктатор», прославившийся массовыми расстрелами «заложников».

- 84 -

зана» на лекцию о только что закончившемся перелете Москва-Монголия-Пекин, и едва вернулись домой, как за нами пришли.

Обыск был чисто формальным — обыскивать было нечего, у каждого из нас было по чемодану. На все потребовалось меньше часа. Мы с Татьяной оделись, и нас повели. Сергея оставили — он, видимо, никого не интересовал38. Татьяна чувствовала себя очень плохо и сказала мне, что до ДПЗ она дойти не сможет, — где находится этот ДПЗ, она уже знала. Поэтому я заявила нашим «операм», что сейчас сяду на тумбу, и буду сидеть, пока не подадут машину. Их было двое — один мрачный и злой, а второй более добродушный, который расхохотался в ответ и сказал, что машина будет. Действительно, на углу Каменноостровского проспекта ждала машина, нас посадили и увезли в ленинградский ДПЗ. После этого я увидела Татьяну только во внутренней тюрьме ОПТУ в Москве, когда нам объявили приговор, — почти через год.

В ДПЗ нас разместили по разным камерам, даже на разных ярусах. Там кирпич и железо, бесконечные железные переходы, куда выходят двери камер, бесконечные железные лестницы с железными же ограждениями. Когда по ним ведут на допрос, конвоир идет спиной к ограждению, чтобы заключенный не мог броситься вниз. И все равно, очень многие бросались. Почти каждую ночь можно было услышать крик и грохот — значит, кто-то опять бросился через барьер с верхнего яруса. Там был «особый ярус», отделенный от других, со своим жестким режимом. Даже когда на окнах остальных камер не было «намордников», там были заколочены окна, и заключенным не давали прогулок. Такой же режим первоначально установили и для Татьяны, но она объявила голодовку.

 



38 Судя по материалам сохранившегося архивно-следственного дела № 13545 АУФСК РФ по Ленинградской области, вместе с Т.М. и A.M. Гарасевыми были арестованы по обвинению в анархо-подпольной работе их знакомые по Рязани, студенты ленинградского Политехнического института Д.Г., И.Г. и С.Г. Бобровы, а также их брат С.М.Гарасев. Все они, за исклю­чением сестер Гарасевых, были освобождены после 1-го сентября 1925 г., а дело против них, «не принимая к произ­водству», было прекращено и сдано в архив. (Там же, л.З).

- 85 -

Поскольку она была больна, то вскоре ее положили в тюремный госпиталь, подлечили, а затем тюремный врач потребовал, чтобы ей разрешили получать передачи, выписывать продукты и газеты, так как деньги нам прислали из дома. Потом стали выпускать и на прогулку — ночью, после отбоя, от 22.00 до 22.30...

Первую ночь мы провели в общих камерах. Кто был в моей — не знаю — там было много народа, подбирали этап на Соловки, а утром меня перевели в одиночку с режимом «особого яруса», где уже сидела какая-то контрабандистка. Это было нарушением режима, потому что политических обязаны были содержать отдельно от уголовных, и они имели свои привилегии, в число которых входило право получать передачи, покупать продукты в ларьке, выписывать газеты, иметь более длительную прогулку... Все это по возможности старались урезать или отобрать. А уголовных, особенно контрабандистов, в ленинградском ДПЗ было много. Они же и обслуживали тюрьму: убирали коридоры, разносили пишу, передавали тайком записки и даже вещи из камеры в камеру. В те годы заключенные были одеты во все свое, имели свое постельное белье, хотя стирать простыни в миске для супа, как приходилось, например, мне — довольно трудно. Казенными в камере была только металлическая койка с тощим матрасом, да полчища клопов, с которыми нечем было бороться.

После первых допросов я, наконец, стала понимать, что нас с Татьяной обвиняют в причастности к какой-то террористической организации, а нас самих — в подготовке теракта против Зиновьева, поэтому нас до его приезда и не арестовывали.

За долгие месяцы следствия в Ленинграде, пребывания на Лубянке, в Верхнеуральском политизоляторе, да

 

- 86 -

и на протяжении всей последующей жизни мысленно я много раз возвращалась к обстоятельствам нашего дела, к вопросам, которые нам задавали, к попыткам вынудить у нас признание в той или иной вине, и постепенно у меня складывалась определенная картина действительных событий, из которых что-то было известно нашим следователям и неизвестно нам, а что-то — нам, но неизвестно следователям. Возможно, если бы я не была столь молода и так на них зла, если бы не вела себя вызывающе, объявив им беспощадную войну, от которой, как теперь вижу, страдала только я сама, наша судьба оказалась бы не такой суровой. Я сама путала их, выводила их на совершенно фантастические предположения, толкала на ложные умозаключения и, совершенно не желая того, создавала видимость какой-то если и не организации, то, во всяком случае, чего-то на нее похожего.

Наш первый следователь самого малого ранга, Иванов, на мой взгляд был человеком вполне порядочным. Он относился ко мне не предвзято, стремился, как мне кажется, разобраться в непонятном для него самого деле. Он терпеливо сносил мои капризы, мои заявления, что я больше не буду давать показания, после чего я вставала и уходила из его кабинета. Он никогда не повышал на меня голос, спокойно перечислял уличающие меня факты или просил ответить на интересующий его вопрос.

Против нас, как я понимаю, были следующие улики, указывающие на связь с анархистами: февральское 1921 года письмо Татьяны, где она называла среди тех, кого встретила на похоронах Кропоткина, «нашего Топилина», о котором я скажу ниже, одно или два (до сих пор не знаю сколько) анонимных письма, в которых сообщалось о нашей связи с анархистами и намерении совершить теракт против Зиновьева, мой чемодан, с которым я приехала

 

- 87 -

в Ленинград и в котором — якобы — привезла оболочки для бомб39. Наконец, в их числе значилась снятая нами комната на улице Рентгена в доме, откуда были видны окна квартиры Зиновьева, и в котором, как оказалось, был обширный и глубокий подвал: из него мы, якобы, собирались вести под зиновьевский дом подземный ход, чтобы заложить там «адскую машину».

По мнению наших следователей такое намерение подтверждалось фактом подмены в поезде Москва-Ленинград меня и моего чемодана, о чем и доложили следившие за мной агенты. Вот и всё. Поэтому, когда мне дали для ознакомления обвинительное заключение, я подписалась так: «Считаю изложенные факты фантазией следователей ОГПУ, в чем и расписываюсь. АТарасева.»

А что было на самом деле, что я не знала и о чем — возможно — догадывались или знали наши следователи?

Конечно, все дело было в Татьяне. Это она училась весной 1921 года в Москве в 1-м МГУ, слушала лекции Борового, дружила с анархистами, ходила по их клубам и завела среди них знакомых, в том числе «набатовцев»40, проповедовавших террор и экспроприации, о которых она упоминала. Мы никогда потом не говорили с ней о нашем деле, но, сопоставив факты, я поняла, что весной 1925 года в Рязани она встретила на улице кого-то из прежних знакомых.

В Рязани были свои анархисты, к ним приезжали московские и из других городов. Вполне возможно, что в городе или под городом они хотели создать свою типографию, как то предполагал наш отец, и пытались вовлечь в это предприятие мою сестру. Могли быть и угрозы с их стороны. Отсюда ее внезапный страх возвращаться домой вечером с занятий, нежелание без нужды покидать дом, перемена дальнейших планов — вместо Нальчика она

 



39 Поводом ко второму аресту Т.М.Гарасевой 17-го августа 1925 г. явилось анонимное письмо, отправленное из Ленин­града 12.8.25 г. по адресу: Здесь, Комиссаровская 4, ГПУ, следователю Иванову Отдела СОЧ.:

«Гражданин следователь. Я боюсь, что вы не верите моему предыдущему письму. Я знаю, что мне надо было бы представить более веские доказательства, но я уже сообщал вам, что меня связывает нежелание выдавать других лиц, кроме Гарасевой. С этим письмом я посылаю вам письмо, посланное Гарасевой из Рязани одному ленинградск[ому] анархисту. Я отказываю[сь] сообщить, каким образом я получил его. Я также вычеркнул в нем все имена. Другоеписьмо я не могу передать вам до ареста Гарасевой, потому что это выдало меня бы ей, а этого я не хочу.» (АУФСК РФ по ЛО,№ 13545,л.45-а.)

Вместе с этим письмом было послано письмо Т.М.Гара­севой, как видно, похищенное анонимным доносчиком: оно было смято, потом разглажено, все имена в нем слегка зачернены карандашом, но легко читаются:

«Рязань, 11.1.25г.

Дорогой, милый старый товарищ Володя! Ужасно была рада, когда получила Ваше письмо. Какой удивительный случай, что Андрюша приехал в Рязань и нашел меня. Вы знаете, что я никогда не была чувствительной, но скажу Вам по секрету, я плакала целых две минуты, когда читала это письмо, написанное Вашим, таким ужаснейшим почерком. Не смейтесь, если бы Вы были в моем положении, то Вы ревели бы не две минуты, а два часа.

Вы правы, когда говорите, что я слишком долго держала себя «на правах обломка прошлого» (спасибо за сочувствие, мой милый старый товарищ, я почти успокоилась, ведь прошло так много времени!).

Я знаю, что я сама во многом виновата, и Вам не надо было подбирать смягчающих мою вину обстоятельств. Но рада Вам сказать, что я уже начала стряхивать с себя пыль этих «облом­ков» (высокопарно, совсем как говорила когда-то в Леонтьевском Катя). Если перевести это на простой язык, то смысл будет такой, что я уже начала работать. Андрюша Вам расскажет, как идет эта работа и что ей мешает. От себя же добавлю, что я смотрю на эту свою работу как на очень временную. Не того я хочу, не в таком размере. Да здесь, в Рязани, я и связана тем, что живу в семье; Вы знаете, какие отсюда неудобства для дела.

Теперь скажу о самом главном. Я решила перебираться к Вам. Боюсь, что Вы не совсем поймете причины моего переезда из слов Андрюши. Но это совершенно необходимо для меня. Заставьте Андрюшу рассказать подробнее и постарайтесь понять, в письме же объяснить все очень трудно, да я и никогда не умела их писать. Но, милый Володя, верьте мне, что это вытекает не только из чисто личных моих настроений, но и объективно необходимо переехать. Может быть Вы скажете, что это не по ана-р-р-р-хистски с моей стороны, так как походит на отступление с плохих позиций, но, Волечка, ведь, право, если позиции безнадежны, то их надо бросить, не тратя напрасно сил. А то потом останутся опять обломки.

Значит, так: Вы постарайтесь понять все и затем напишите мне письмо. Если оно даже и будет не пригласительным, то я все равно приеду: анархизм, мой милый, в самой его чистой форме. Но я уверена, Вы поймете. О времени приезда сго­воримся (вернее, спишемся). Потом, пока ехать я не могу до весны. Книг — новейших — как-нибудь переправьте по­скорее, каким образом и куда — скажет Андрюша. От него же узнаете адрес для писем.

Итак, скоро встретимся. Причем, боюсь, Вы будете ругаться. Интересно, насколько Вы изменились.

Еще раз спасибо за сочувствие — честное слово, я уже не так сильно страдаю. Спасибо, жду письма. Таня» (АУФСК РФ по ЛО, № 13545, л. 45-6.)

На основании этих документов, материалов «внешнего наблюдения» и проведенного после ареста следствия было принято следующее постановление:

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

по следделу № 1389

1925 г. октября 12дня. Я, Пом. уполномоченного 1-й группы СОЧ ПП ОГПУ в ЛВО ИВАНОВ П.Г, рассмотрев следствен­ное дело за № 1389 по обвинению гр.гр. ГАРАСЕВОЙ Татьяны Михайловны и ГАРАСЕВОЙ Анны Михайловны по ст.60 Уголовного Кодекса,

НАШЕЛ: Проходящие по сему следделу гр.гр. ГАРАСЕВА Т.М. и ГАРАСЕВА A.M. 17 августа с.г. были арестованы 1 -й гр. СОЧ ПП как активные члены анархо-подпольной террористической организации, цель которой была произвести ряд террористических актов на ответственных партийных, профессиональных и советских работников.

На допросах сестры ГАРАСЕВЫ отрицают свою принадлежность к террористической организации, но не отрицают своих анархо-синдикалистских убеждений.

По агентурным сведениям известно, что гр. ГАРАСЕВА Татьяна является руководительницей террористической группы, имеет связи с активными анархо-синдикалистами, проживающими вне Ленинграда.

В следственном деле имеется письмо ГАРАСЕВОЙ Татьяны некому «Владимиру», написанное из Рязани и посланное по рукам через «Андрея». Письмо по содержанию является анар­хистским, в котором говорится о какой-то работе, а также и воспоминания о прежней московской работе, и вскользь упоминается о Леонтьевском переулке.

Опрошенная по данному письму гр.ГАРАСЕВА Татьяна устно показала (отказалась записать в протоколе), что «Андрей» и «Владимир» действительно являются активными анархо-синдикалистами, ведущими в настоящее время подпольную работу, из коих один находится в Ленинграде, а другой где-то в другом городе, и категорически отказалась назвать их фамилии.

Принимая во внимание вышеизложенное, а также неполу­чение материалов из Рязани, так как данная агентурная разработка связана с Рязанью и возможность агентурным путем выявить «Андрея» и «Владимира» и обнаружить анархо-террористическую группу,

ПОСТАНОВИЛ:

Возбудить через 1 -е Отделение СО ОГПУ ходатайство перед ВЦИК РСФСР о продлении срока содержания под стражей сестер ГАРАСЕВЫХ по 17 ноября сего года. Копию настоящего постановления препроводить пом. губ прокурору по надзору зам органами ОГПУ для сведения.

ПОМУПОЛНОМОЧЕННЫЙ1-ЙГР. —Иванов

«СОГЛАСЕН» УПОЛНОМ 1-й ГР. СОЧ ПП — Кутан «УТВЕРЖДАЮ» НАЧ СОЧ ПП ОГПУ в ЛВО —Райский

(АУФСК РФ по ЛО, № 13545, лл. 38-38об.)

40 «Набат» — конфедерация анархо-синдикалистских органи­заций Украины (В.Волин, П.Аршинов и др.), выступавшая под лозунгом «Никаких компромиссов с Советской властью!» В ноябре 1920 г. ликвидирована ЧК Украины.

- 88 -

едет в Ленинград... Впрочем, я допускаю и другой вариант, намек на который дала мне сама Татьяна: ее уговорили или вынудили поехать в город на Неве, чтобы помочь в каком-то деле, может быть, в переходе границы какой-то группой, что она и выполнила, отведя на себя внимание ОГПУ.

Что же касается анонимных писем, в которых именно я называлась главным связным с террористами, то здесь всё гораздо сложнее. Я до сих пор не знаю, что в них было. От меня требовали имя их автора, которое я должна была определить по двум-трем фразам — остальной текст был от меня закрыт. «Ну, неужели же вы не знаете, кто так пишет?» — с досадой и удивлением восклицали мои следователи, и ленинградские, и московские. Поначалу я действительно не знала, потому что впервые видела этот почерк. Но очень скоро Женька-контрабандист, убиравший «особый ярус», принес мне записку от Татьяны, в которой та называла требуемое имя41, которое я «если хочу, могу сообщить следователям».

Я была до предела возмущена этой запиской: сначала «неосторожностью» сестры, а затем, по мере того, как мне стала приоткрываться истина, тем фактом, что с ее ведома кто-то использовал в своих целях мое имя, чтобы отвести удар от организации, о которой я и понятия не имела! Теперь я уже не помню, кто именно был назван, этого человека я не знала и никогда о нем не слышала, и до конца я так и не поняла, чья же была в нашем деле интрига — анархистов, которые уходили «за кордон», заметая следы, или ОГПУ, которое хотело раздуть огромный процесс по анархистам...

Мне кажется, мысль о том, что наше с Татьяной дело можно было использовать в качестве провокации для подобного процесса, пришла в голову руководителей Лу-

 



41 По словам А.М.Гарасевой, некто Шафиров (или Шапиров).

- 89 -

бянки уже после того, как нас водворили в Верхнеуральский политизолятор. Но об этом — ниже. Тогда же, в Ленинграде, когда меня вызывали на бесконечные допросы, сначала Иванов, который был простой пешкой, потом Райский42, наконец, раз или два на них присутствовал сам Мессинг, начальник ГПУ Ленинграда, моей задачей было доказать всю абсурдность выдвинутых против нас обвинений. Почему-то я знала, что не должна назвать имя, которое мне подсказывала Татьяна. Не только потому, что выдавать людей, какие бы они ни были, не в моем характере. Сейчас я думаю, что одновременно с порядочностью во мне действовало чувство самосохранения, нежелание быть причастной к «группе» — к людям, о которых я ничего не знала, а потому могла только усугубить свою участь.

Отвечала я только на те вопросы, которые касались лично меня, например, не скрывала своих убеждений, и на первый же вопрос — «Каковы ваши политические убеждения?» — назвала себя анархо-синдикалисткой, не состоящей ни в какой организации. И это была правда, потому что (хотя я не была анархо-синдикалисткой) их взгляды тогда наиболее отвечали моим убеждениям. Тогда — но не теперь. В какой-то мере это тоже была ловушка для людей, не потерявших чувства собственного достоинства, поскольку подобными ответами они невольно связывали себя в глазах следователей с организацией политической, а это было уже совершенно другое!

Так, например, мое сочувствие анархо-синдикалистам подтверждало мою связь с прежними знакомыми и друзьями Татьяны, а упоминание в ее письме «нашего Топилина» для них оказалось достаточным, чтобы ее и меня связать с неким анархистом Топилиным, который в

 



42 Райский (наст. фамилия — Лехтман, вар. — Лейтман) Наум Маркович (1895-1937); в 1924-1929 гг. — начальник СО ПП ОГПУ по ЛВО, в 1929-1931 гг. — в ДВО, затем в Средней Азии; последняя должность — начальник УНКВД Оренбург­ской обл. Арестован в 1937 г. и расстрелян 15.11.37 г. Реаби­литирован в 1957 г.

- 90 -

1919 — кажется — году организовал дерзкий побег из рязанской тюрьмы, в результате чего бежали все политические заключенные. Позднее он был схвачен и расстрелян. Но вот в начале 1926 года, уже на Лубянке, мой новый следователь прямо заявил мне, что я участвовала в организации этого побега. Я удивилась и спросила, сколько же, по его мнению, мне было тогда лет? Он на минуту задумался, понял, что допустил некоторую оплошность, но тотчас же ответил: «Ничего. С вашим темпераментом можно было участвовать...»

Точно так же их не смущало и расстояние между домом на улице Рентгена, где мы сняли комнату, и домом, где жил Зиновьев, которое — согласно текста обвинительного заключения — мы предполагали преодолеть подземным ходом. В этом случае нам предстояло копать более сотни метров под велогонкой и проспектом, убирать и куда-то вывозить сотни тонн вынутого грунта, а ведь гораздо проще было взорвать этот дом из находящегося в его первом этаже гастронома! Однако следователей больше всего интересовал даже не этот подкоп, в абсурдности которого они вряд ли сомневались, а большой фибровый чемодан Любаши, с которым я приехала в Ленинград, и его содержимое. Они так часто на допросах доказывали мне, что я — это не я, что в поезде произошла подмена пассажирки и ее багажа, что в конце концов мне стало казаться, что я, действительно, раздваиваюсь.

Однажды, разозлившись, я сказала присутствовавшему на допросе Мессингу43: «А вы сделали большую ошибку, что не открыли мой чемодан на вокзале! Тогда бы вам не пришлось гадать, что в нем было...» И сейчас я снова слышу его мягкий голос: «Так что же в нем было?» — «Мои вещи, пирожки, которые мама напекла

 



43 Мессинг Станислав Адамович (1890-1937), с 1918 г. — зав. Секретным отделом МЧК, с 1920 г. — член Коллегии МЧК, с 1921 г. — председатель МЧК и ПетроЧК, с 1929 г. — нач. Иностранного отдела ОГПУ, с 1929 по 1931 г. — зам. пред. ОГПУ, с 1931 г. — на работе в Наркомвнешторге. Арестован в 1937 г., расстрелян 2.9.37 г. Реабилитирован в 1957 г.

- 91 -

Татьяне...» — «А еще что?» — «Оболочки для бомб». Оба насторожились, следователь Иванов взял ручку. «Откуда вы знаете об этом?» — спросил Мессинг. «От следователя Иванова. Он говорит мне об этом на каждом допросе».

Мессинг хохотал, но мне было не до смеха... Связь между ходом допросов и режимом содержания заключенного тщательно и стыдливо скрывались. Ни в Ленинграде, ни в Москве на Лубянке на допросах я никогда не слышала угроз, однако в случае сопротивления режим ухудшался как бы само собой. Переставали выводить на прогулки, лишали газет и передач... А газеты для заключенного — это очень много, это жизнь, которая продолжает идти за твоими холодными стенами. Из газет мы узнали, например, что в гостинице «Англетер» повесился     Есенин.

Чтобы защитить свои права, как политзаключенной, мне пришлось объявить голодовку, и на третий день администрация тюрьмы сдалась. Впрочем, в ленинградском ДПЗ вообще кормили плохо. Дежурным блюдом был «суп с глазами» — кулеш с селедочными головами: он действительно «смотрел». Зато лежать и спать можно было хоть круглые сутки, так как из камер выводили только на допрос. Утром давали щетку, чтобы вымести сор на галерею.

Самое неприятное событие в тюремной жизни произошло в конце 1925 года: стали забивать щитами окна. Они и так были маленькими, под самым потолком, но потолок был низким и, приловчившись, можно было увидеть тех, кого выводили на прогулку. За это можно было попасть в карцер. «Прогулочная Дашка», как ее звали, орала на весь двор: «Такой-то этаж, камера такая-то, слазь с окна, в карцер захотела?» Эта дрянь знала все окна и номера всех камер... Три дня забивали наши окна,

 

- 92 -

и казалось, что забивают наши гробы. Щиты прилегали к окну только снизу, а сверху отходили от стены, так что получался своего рода «карман», в просторечии — «намордник», и оказалось, что нет худа без добра.

Этажом выше над моей камерой сидели два меньшевика — об этом я знала, потому что мы перестукивались по трубе. Однажды вечером они простучали: откройте форточку и стойте у окна — получите подарок. Так началась у нас воздушная почта. Они связали свои пояса, которые тогда не отбирали у политических, и спустили мне сверток с конфетами, яблоками и еще с чем-то, уже не помню. Позже они спускали мне и газеты, а потом я их возвращала. Таким же путем я получила от них подарок к Новому году...

В январе 1926 года следствие по нашему делу было закончено. Поскольку по предъявленным обвинениям ничего доказать не удалось, мы рассчитывали получить ссылку, может быть, даже в Рязань, но Москва, куда был отправлен приговор на утверждение, неожиданно запротестовала и потребовала нас к себе на доследование.

К тому времени, когда пришло требование на нас из Москвы, Татьяна совсем разболелась, и ее отправили спецконвоем, т.е. в отдельном купе, а меня, через день или два, — с этапом из нескольких уголовников и контрабандистов...

Источник: Гарасева А.М. Я жила в самой бесчеловечной стране…: Воспоминания анархистки / Лит. запись, вступ. ст., коммент, и указ. А.Л.Никитина. - М.: Интерграф Сервис, 1997. - 335 с.: портр. - (Семейный архив. XX век).