Карательные органы, продолжение.

Уездная ЧК также получала информацию о неблагонадёжных и контрреволюционно настроенных гражданах из отдела Военной цензуры. Военно-цензурные отделы проводили огромную работу, контролируя практически всю переписку губерний. По официальным отчётам: за 1920 год Рязанским Военно-цензурным отделом было просмотрено 3 920 400 писем, 154 618 заказных писем, 664 508 телеграмм. В РязгубЧК было переслано 2072 письма шпионского и контрреволюционного содержания [1].

При перлюстрации отбирались письма, авторы которых выражали хотя бы малейшее недовольство Советской властью, даже если это были вполне справедливые нарекания в адрес представителей местной власти.

«Хочу Вам заметить, у Вас там в волости есть некоторые лица засиделись, обюрократились Советскими буржуями. Пора их вытряхнуть, а то они дискредитируют и себя и Советскую власть перед крестьянами своими действиями»[2].

На письма такого рода составлялся меморандум, в нем содержались выписки из письма и указание отдела ГПУ, в который  направлялся меморандум (контрреволюционный, особый отдел, секретно-оперативная часть, экономический отдел)[3].

Военная цензура была засекреченным ведомством. Поэтому, если человек привлекался к ответственности за выраженные в письме «контрреволюционные» мысли, ему никогда не сообщали, откуда было получено письмо и кем оно было задержано[4].

О дисциплине и внутренних отношениях внутри самой ЧК в начале 20-х годов, можно сказать, что работа велась несколько хаотично. Это ведомство ещё не имело четкой структуры и организации, что, безусловно, создавало перекосы в его работе. Сотрудники, подбиравшиеся из партийных активистов, часто имели довольно смутное представление о своих обязанностях и не имели навыков следственно-розыскной работы.

В своём докладе Губернскому комитету РКП(б) один из сотрудников Рязанской губернской ЧК И. И. Лёвин, пишет следующее: «Насколько плохо поставлена работа в Губчека я укажу на следующие два случая, ярко бросающиеся в глаза: В начале августа приходят два мальчика из Губтюрьмы, одному 13, а другому 16 лет, означенные мальчики были сняты с поезда на разъезде «Лесок» как не имеющие учётных карточек и доставлены в Губчека, которая чтобы разобрать настоящее дело, отправила их в тюрьму, где они сидели три месяца, после чего их из тюрьмы выгнали и когда они пришли в Губчека» [5].

Насколько позволяют судить документы, сотрудники губернской и, особенно  уездных ЧК, часто превышали свои полномочия и использовали своё положение для сведения счётов или получения личной выгоды.  В уже упоминавшемся докладе И. И. Лёвина говорится по этому поводу:

 «Сотрудники, т.е. агенты, комиссары, уполномоченные по уездам подобраны плохие, есть очень малограмотные, которые совершенно не имеют понятия об основных положениях советской власти, не говоря о той тактике Р.К.П., которую нужно лавируя проводить в переживаемый момент. Большинство сотрудников ищут как бы подкопаться под ответственного работника и посадить его в Губтюрьму. Нужно прямо сказать, что ни один сотрудник не гарантирован за то, что его ни за что посадят в тюрьму и это мнение каждого товарища и работающего в Губчека» [6].

Одной из форм борьбы с контрреволюцией, применявшейся ЧК, была изоляция граждан в местах заключения без предъявления обвинения и без суда. Эта мера применялась к неблагонадёжным гражданам, которым нельзя было предъявить обвинение, но было необходимо на какое-то время изолировать их от общества. Также эта мера применялась к тем, чья изоляция могла послужить залогом для благонадёжного поведения какой-либо группы (партийная организация, сельское общество), выплаты продналога и т.д. Это была новая мера, ранее практически неизвестная в дореволюционной России.  Обвинения не предъявлялось, достаточным основанием для задержания было признание того, что задержанный гражданин – лицо неблагонадёжное по отношению к Советской власти. Сроки заключения также были различны от 2–3-х дней, до неопределённых. Так, в делах некоторых граждан, в графу о сроке заключения вносили, например: «До распоряжения»[7] или «До окончания гражданской войны»[8]. Исход такого заключения был также непредсказуем, как и сам арест. Дело могло быть просто закрыто, возможным было наложение крупного штрафа, в некоторых же случаях дело заложника или социально опасного превращалось в дело по обвинению и предавалось следственным органам. В арестных домах имелись специальные бланки, куда вписывались фамилия, имя и место проживания заложника и социально опасного.

Формальным поводом для ареста служило, как правило, то, что арестованный являлся «лицом буржуазного элемента» или «сомнительного происхождения»[9] и не мог считаться сочувствующим Советской власти.

Арестованных подследственных содержали в арестных домах или лагере принудительных работ. Вполне возможно, что губернская и уездные ЧК имели также собственные следственные изоляторы.

Судить об отношении к арестованным и задержанным ЧК трудно, обнаруженные к настоящему времени архивные материалы не позволяют сделать это. Единственное описание содержания заключённых (не Рязанской, а соседней Тамбовской ЧК) удалось обнаружить в мемуарной литературе. В своих воспоминаниях о жизни среди крестьян Тамбовской губернии в начале 20-х годов, житель Петербурга Л. А. Окнинский описывал пребывание в следственном изоляторе Тамбовской ЧК своего родственника.

В июне 1918 года был арестован Тамбовской чекой по обвинению в обезоруживании на улицах города красногвардейцев во время эсеровского восстания и заключен в подвал при той же чеке. При аресте у него были отобраны деньги, двое золотых часов, два бриллиантовых перстня, ордена, Георгиевское оружие, вся одежда, белье и вообще все вещи, из которых, разумеется, ничего потом возвращено не было. В подвале вместе с другими одновременно с ним арестованными офицерами он просидел около трех месяцев. Спал на голом, каменном, грязном и сыром полу и умер бы от голода, если бы сердобольные люди не приносили пищи ему и его товарищам по заключению. Дни проводил вместе с другими арестованными в грязной, тяжелой и противной работе по очистке выгребных ям в городе под надзором грубых и до зубов вооруженных рабочих-красногвардейцев, из которых один имел при себе его Георгиевское оружие, и каждую ночь ожидал своей очереди для вывода на расстрел. Чистое белье не позволяли принимать от приносивших его. Позволяли это только тем, которые в предстоящую ночь подлежали расстрелу. Поэтому получение чистого белья было равносильно смертному приговору. Родственник мой все три месяца своего заключения провел в том белье, в котором он был арестован. Оно заносилось до невероятности. Одолевали насекомые. Вся одежда от ежедневной, не менее чем десятичасовой в теплое время года работы по очистке выгребных ям пропиталась острым запахом экскрементов, который заключенные приносили с собой в никогда не проветриваемое помещение подвала. Воды для умывания нарочно не давали, чтобы увеличить тягость заключения. К этому нужно еще добавить частые вызовы по ночам к допросу, который производился грубо и всегда заканчивался угрозой расстрела в случае несознания.[10].